Как рушатся замки
Шрифт:
========== Экстра ==========
Г Р Е Ш Н И К
что это – слёзы? мой милый,
тише, сдержи их, прошу.
столько потратил усилий…
не прировняй их к грошу.
боль разрывает на части –
кости ломать не больней.
было бы всё в твоей власти…
никто б не притронулся к ней.
в цепи закованы руки.
голос уж сорван давно.
не ты виноват. эти суки.
но чувство вины так сильно…
мальчик мой, время наступит.
боль ту в себе сохрани.
месть, говорят, души губит…
пусть. а должок ты верни.
кровь по земле разольётся.
страх прочитаешь в глазах.
кто грех творил не спасётся –
их обратишь ты во прах.
(только признаем, мой милый…
легче
хоть человек ты и сильный,
слёз всё равно не сдержать).
========== Глава 28. Гори, гори ясно ==========
Торжественное настроение Сонхи ощущалось с порога. Волшебник в принципе не страдал мрачностью или депрессией – вечно натягивал улыбочку, глазами своими лисьими сверкал, много болтал ни о чём и никогда – по делу. За две недели бок о бок с ним Эйвилин так и не определилась, как к нему относиться, а первоначально созданный образ – легкомысленного распутника с тузом в рукаве – разбился на площади перед присягой. Точнее, она уничтожила его этим внезапным разоблачением и с тех пор ждала, когда же придётся заплатить.
Однако Сонхи её не трогал. Он не пытался отомстить, не напоминал и вёл себя с обыкновенной непринуждённостью. Только в первый день после её пробуждения посмотрел как-то странно, по-новому, и объявил:
— Ты мне по гроб обязана, маленькая госпожа. А в твоём случае это очень-очень долгий срок.
Эйвилин тогда, кажется, болезненно рассмеялась. Лихорадка ещё не сошла – она воспринимала всё урывками, – но столь дерзкое заявление запомнила прекрасно. Чем она ему обязана? Спасением? О нём никто не просил. В этом нужда отсутствовала: она легко согласилась принять смерть при условии, что тем же самым закончит Элерт. К такому неписаному сценарию подталкивал неизвестный помощник: пути открыты, ловушки приготовлены – пойди и умри вместе с предателем.
Не получилось. Помешали. И принцессе совсем не хотелось благодарить за это или – сверх того! – быть обязанной. Да и спасал волшебник не её – любопытную историю, которая грозила растянуться на непредсказуемый промежуток времени. Ему, успела понять Эйвилин, доставляло удовольствие следить за противоречивыми личностями, чьи поступки каким-либо образом направляли ход событий. Вдобавок формулировка «очень-очень долгий срок» содержала откровенную издёвку.
Как она узнала о природе Сонхи, так и он увидел её насквозь. В её жизни тайн хватало, и на каждую из них она наложила печать безмолвия.
«Никому и никогда», – день ото дня повторяла матушка. Она надевала высокие перчатки, воротники до подбородка и наносила на лицо слой бронзовой восточной пудры, чтобы под ней не разглядели настоящий оттенок кожи. При разговоре всегда прикрывала рот веером, улыбалась, не демонстрируя зубы. Кто-то списывал это на тонкости строгого воспитания; другие вбили в голову, что всему виной некий дефект во внешности. Третьими жена императора, которую церковь бескомпромиссно отказывалась признавать – какое там присваивать титул! – воспринималась как выскочка. Что бы она ни делала, что бы ни говорила, они относились с пренебрежением, пусть и держали недовольство при себе. Император обожал её ровно столько, сколько ненавидел Иветт Лотэр, и любое сомнительное высказывание в пользу жены считал за личное оскорбление. Только Владыке он со скрипом спускал критику, опасаясь обострения конфликта с церковью. Влияние последней на умы людей было слишком огромным, чтобы отрекаться от многовекового союза в тяжёлые для монархии годы. Того же мнения, похоже, придерживался и сам Владыка, поэтому, будучи человеком мудрым, хранил правду за закрытой дверью, а позицию церкви обосновывал просто: местоположение императрицы Иветт неизвестно, признать её мёртвой невозможно за отсутствием доказательств; Амелис же – блудница, женщина падшая, и в императрицах ей расхаживать не пристало. На поверку ситуация обстояла ещё проще: прекрасная возлюбленная самодержца, мать принцессы была ино – человекоподобной красавицей, плетущей золотые нити из соломы и поедавшей сердца. Буквально.
У Эйвилин сохранилось воспоминание из детства, когда она случайно застала трапезу матери. Кровь на губах, на пальцах. Она медленно пережевала кусочек и, облизав острые зубы, уставилась на дочь тёмными, как ночь, глазами.
— Эйви, почему ты не спишь? – спросила ласково. Протянула к ней руки, и принцесса, чуть поколебавшись, прильнула к тёплой груди. – Не боишься?
— Нет, – уверенно ответила она.
И ведь не боялась. Мама, думалось ей, не страшный монстр из сказок; она живая, нежная и любящая – да, не человек, но бестии тоже не чудовища. Ей нравилось смотреть на блестящую, точно серебро, кожу, на тонкие голубые зрачки-колечки, наблюдать за размеренным сиянием в груди.
— Почему у меня не так? – расстраивалась маленькая Эйвилин.
Матушка улыбалась, целовала её в макушку и обещала:
— Пока что у тебя человеческое сердце, но однажды в тебе проснётся душа.
— Как у тебя?
— Ярче.
Поначалу принцесса верила, только с течением лет открывалась реальность: полукровки, которых привыкли величать арканистами, не превращались ни в людей, ни в бестий. Они застывали между двумя мирами – отвергнутые одними, не принятые другими. Родители понимали это лучше неё, как и то, что старый закон запрещал правителям Сорнии путаться с существами: ни браков, ни детей, ни трона. Потому молчали, заставляя дочь забыть о её второй половине, а Владыка им потворствовал: иных наследников у короны не водилось. Смириться с принцессой-полукровкой показалось меньшим из зол. Её дети родились бы обычными. Династии ничто не угрожало. Народ бы ни о чём не догадался.
Правда, вторая она не исчезла. Затихла, притаилась, дожидаясь чего-то неизвестного.
По ночам, сидя на кровати у маленького окна с видом на незнакомые ей улицы, Эйвилин рассматривала в лунном свете руны на руках. Их изящные линии переплетались, один символ плавно переходил в другой – вместе они образовывали цепь.
Иначе не назовёшь. Отец сам выводил древние письмена, обмакивая кисть в краску из плодов мёртвого дерева{?}[Деревья, растущие только в Немире.]. Принцесса рыдала от боли – ядовитый сок обжигал, въедался глубоко под кожу и будто отпечатывался на костях. Однако матушка не давала вырваться, повторяя строгое: «Плачь, но терпи». И Эйвилин послушно до крови кусала губы, чтобы не надрывать горло криком. Родители не желали плохого – они защищали её. Иногда тьма звала излишне громко. Иногда она подчинялась её манящему шёпоту – и теряла себя в чёрной пустоте. С появлением рун голоса пропали, и с ними захлопнулась какая-то важная часть неё.
До недавнего времени.
Отец повторял: сила вредна, из неё нельзя извлечь пользу и поэтому правильнее запереть насовсем. Матушка не спорила, но, оставаясь с дочерью наедине, твердила: такая сила – не проклятие, а дар, от неё невозможно избавиться или спрятаться; когда-нибудь она всё равно потребует от Эйвилин принять её или поглотит без возврата.
Теперь девушка понимала, о чём они говорили, и не соглашалась с обоими. Её способности – дар, но опасный, непредсказуемый, неуправляемый. Она вспоминала растерянный вид волшебника; солдат на коленях; щупальца, сжимающиеся на шее милого Элерта. Чувство восторга – их жизни пульсировали в её хватке: чуть надави – лопнут, словно воздушные шарики.
Темнота не пугала – она звалась её другом.
Сонхи догадывался. Не со дня присяги – раньше. Он намекал на это, упоминая о знакомстве с матерью. Тогда принцессу задела нескрываемая неприязнь – какой-то прохвост не имел права осуждать первую женщину в государстве. Пусть даже мёртвую. После, отлёживаясь в «конспиративной» квартире Лис с ужасной слабостью, она ловила себя на мысли, что за всякой ненавистью крылась причина. Волшебник обозлился на матушку не от скуки, но, сколько она ни спрашивала, он мастерски увиливал от прямого ответа. Ситуация его забавляла.