Как слеза в океане
Шрифт:
— Оставьте. Вы уже выиграли, Скарбек. Вам и соблазнять. Давно она вдова?
— Да вот уже почти год. Если вы действительно отказываетесь, то я, пожалуй, сразу же и начну. Завтрак и горячая вода у старой развалины на кухне, а книги вы найдете в моей комнате. До скорого!
Дойно распахнул окно и лег опять в кровать. Скарбек все еще верил в соблазн и в то, что в этой игре можно встретиться со своей судьбой. Если он потеряет эту веру, то погибнет, как погиб его отец, когда в тот мягкий весенний вечер пустил себе пулю в грудь. И тогда ему уже не поможет даже Matka Boska и его единственно надежное средство, приносящее ему спасение —
Опять появился Скарбек. Баронесса не выйдет к ним в течение всего дня и присоединится к ним только вечером.
— Опасная потеря темпа! — озабоченно констатировал соблазнитель. — Так я могу проиграть пари!
— С кем же вы заключили пари?
— С самим собой. Это моя привычка с детства.
— Вы и в Польшу едете сейчас из-за такого же пари?
— Зачем я еду в Польшу, Фабер, я и сам не знаю. Я не политик. Почему для меня невыносима мысль, что нами сейчас правят немцы, я и сам не пойму. Может, опять приближается «польский сезон» — пора восстаний. Я не польский националист, но потомок рода Скарбеков не упустит возможности принять участие в национальном восстании. Со взглядами и амбициями это не имеет ничего общего.
— Но вы же собираетесь сами предложить свои услуги, следовательно, вы хотите…
— Конечно, хочу. Но я хочу, потому что я должен. А вот почему я должен хотеть — именно этого я и не знаю. Впрочем, это вовсе даже неинтересно. «Еще Польска не згинела…» — так начинается наш гимн. Его можно, конечно, спеть и как бравурный марш и думать при этом о цветущих кустах сирени и о молодых девушках с разгоряченными лицами и соблазнительно вздымающейся грудью. Но время от времени нас охватывает пронзительная потребность подкрепить строчку из гимна смертельно опасными аргументами. Не забывайте, что ни один народ не относится так серьезно к своим поэтам, как мы, поляки. С другой стороны, зачем вы едете в Югославию, я этого не понял.
— По очень схожим причинам, Роман Скарбек. Я тоже слишком серьезно отношусь к поэтам, и за это приходится платить до конца своей жизни.
— Не серьезно, — сказал Скарбек. Он напрасно ждал, что Фабер изъяснится несколько подробней, и, не дождавшись, разочарованный, покинул комнату. Еще никогда никому из посторонних он не открывался с такой поспешностью, как этому своему спутнику, но он все время вел разговор в одиночку. Возможно, Фабер не принимает его всерьез. Но более вероятно, что его вообще никто больше не интересует. «В некотором роде вовсе даже некстати завязывать новые знакомства на смертном одре», — сказал ему Фабер совершенно вне всякой связи, когда в харчевне, неподалеку от маленькой рыбачьей пристани, они ждали яхту.
Дни ожиданий нанизывались один на другой. Племянник Преведини не подавал о себе никаких вестей, он мог появиться в любой момент или приехать через несколько недель. Возможно, он столкнулся, добывая «подлинные» документы для путешествующих, с большими трудностями, чем предполагал. А они тем временем не смели тронуться с места. Вилла стояла уединенно, на лесистом холме. Редко кто из окрестных жителей
И все же ожидание сделалось невыносимым для Дойно. Он плохо спал, его часто мучили сны, в которых он видел мертвых, приближался к ним, оставаясь от них далеко, прежде всего потому, что знал — они мертвы. Сами же они не знали об этом, и он должен был скрывать это от них. Зённеке наливал пиво из светлой зеленой бутылки в непомерно большой разрисованный стакан; на черном столе образовались маленькие лужицы, наконец высокий стакан наполнился. Он поднес его к губам и выпил пиво большими глотками. Когда он ставил стакан, тот все еще был полон. Зённеке ругал пиво: оно было слабое и недостаточно холодное.
Дойно проснулся. До утра, по-видимому, было еще довольно далеко. Он думал о Зённеке, тот и в жизни вечно ворчал на пиво. Оно ежедневно вызывало у него разочарование. Это единственное, в чем он имел обыкновение признаваться. Зённеке был мертв вот уже более четырех с половиной лет. Его убийцы — русские — опять стали их союзниками. Чтобы помочь им и оттянуть с Восточного фронта одну-две немецкие дивизии, они сражались теперь в Югославии. Вот и Дойно отправился туда, в район смертельной опасности, чтобы встать на сторону союзников, убийц Вассо и Зённеке. И ради этого он покинул Жанно, единственного человечка, который действительно в нем нуждался. Безумие!
Другой раз он сидел на берегу реки. Летний день клонился к вечеру. Он смотрел на плакучие ивы и молодую дубовую рощу на том берегу. Вдруг он услышал слабые всплески и увидел, как по воде запрыгали камешки. Их бросал Вассо. Он стоял по грудь в реке. Мертвый друг повернулся к нему и сказал:
— Потому что это Сава. Ведь это Сава, ты знаешь?
Дойно кивнул ему в знак согласия, но Вассо продолжал настойчиво повторять название реки. На губах его играла добродушная глуповатая улыбка.
Дойно со стоном проснулся. Боль, вызванная состраданием, сжала ему сердце, он едва мог дышать. Резким движением, как бы совершая насилие над собой, он сел в кровати и начал громко дышать открытым ртом. Он никак не мог справиться с охватившим его волнением, встал с постели и начал в темноте одеваться, потом, замерев, спросил себя: а какой смысл в том, что он делает, — он же почти не спал, до конца ночи еще далеко. Но он в нетерпении отринул этот вопрос. И вполголоса сказал:
— Идиот, кто при каждом движении спрашивает себя о смысле!
Он надел рубашку и брюки. Начал искать носки, резко выпрямился, чтобы включить свет, остановился, надел ботинки, подошел к двери, не найдя сразу выключателя, оставил эту затею, вернулся назад к окну и открыл его. Холодный воздух устремился в комнату. Дойно начал ходить взад и вперед.
Он повторял:
— Идиот, кто хочет во всем найти смысл!
Чего он искал здесь, зачем оставил ребенка и Релли? Что ему надо в Югославии? Бесславное занятие! Как и все, что он до сих пор предпринимал в своей жизни. Бесславно, бессмысленно, безрассудно, безрезультатно. Идиот тот, кто думает, что изменился. Бред, болтовня! Ничему он не научился, так и остался в плену автоматизма действий. Он бегал взад и вперед по комнате, обезумев от гнева: