Как слеза в океане
Шрифт:
До квартиры приятеля, у которого жил Дойно, было недалеко. По дороге Йозмар несколько раз обернулся, но слежки не было.
Ему сказали, что Дойно еще спит. Попросили подождать в гостиной. Там он обнаружил Карела, который радостно его приветствовал. Йозмар подумал даже, не успел ли Карел с утра уже где-нибудь пропустить рюмашку.
— Что, испугался, Гебен? — спросил Карел и снова добродушно улыбнулся.
— Испугался? Чего? Что случилось?
— Сегодня утром арестовали того официанта, помнишь, из твоей гостиницы. Не уверен, что он выдержит, в последнее время он сильно нервничал, так что мы все равно собирались отстранить
— Да, — протянул Йозмар, — но я хотел встретить здесь Первое августа. Очень важно, чтобы я видел все наши мероприятия своими глазами.
— Зачем? То есть, конечно, это было бы хорошо, но мы и сами вам подробно все сообщим. Да и потом, это все равно невозможно. Я отвечаю за твою безопасность.
— Может быть, я уеду куда-нибудь в другой город, пережду там пару дней, нигде не объявляясь, а потом уже пойду через границу?
— Нет, это тоже слишком опасно. Вот, пусть Дойно тебе подтвердит.
Дойно, очевидно, только что поднялся с постели; Карел рассказал все и пообещал к вечеру узнать побольше. Теперь главное — вывезти отсюда Йозмара. Нужно найти абсолютно нейтрального человека с машиной, который взялся бы довезти его до озера у границы. Это будет нетрудно сделать, потому что в конце дня туда поедут многие из представителей городского «света»: сегодня суббота, и они едут к своим женам, отдыхающим на лоне природы.
Дойно согласился, что Йозмару надо уехать. Он пообещал сделать все, что для этого нужно.
Дорога была плохая; чем дальше они удалялись от города, тем утомительней становилась поездка. Впрочем, доктор, видимо, доверял своей старенькой машине, да и скорость она развивала вполне приличную.
— Теперь все время будет подъем. Жаль, что уже темно: места здесь красивые.
— Да, — согласился Йозмар. Он чувствовал себя усталым и разбитым. Будь дорога хоть чуточку получше, он мог бы поспать. Кроме того, он не знал, о чем разговаривать с этим человеком, который первые два часа упорно молчал, и даже, как показалось Йозмару, враждебно молчал. Немного погодя доктор опять заговорил:
— За что я уважаю Фабера, так это за честность. Он ведь мог не говорить ничего, мог сказать, что вы едете поразвлечься. Я бы, конечно, не поверил и отказался. Но тут я при всем желании не мог ему отказать. Что ж, будем надеяться, что все сойдет благополучно.
— Да, — согласился Йозмар. И заставил себя продолжить: — Но вам действительно нечего опасаться.
— Не надо, мне есть чего опасаться, я просто не хочу об этом думать. Я давно убедился: самую большую глупость человек совершает сознательно. Когда спутаны все мотивы, тут уж никакой здравый смысл не поможет. Это все наш проклятый режим. Какие чувства можно испытывать к нему, кроме ненависти? Если бы я жил в России, я бы и там его ненавидел, без сомнения. Вот вы — оппозиция, вас преследуют. Я знаю, конечно, будь у вас власть, вы бы сами преследовали других. Но власти у вас нет, и это, так сказать, очко в вашу пользу. И вот ко мне приходят и говорят: человека преследуют, помоги ему. Я сразу вспоминаю, что его преследует режим, который я ненавижу, — так ненавижу, что иногда заснуть не могу от бессильной ярости, — и соглашаюсь. Но с преследуемым у меня нет ничего общего, кроме этой ненависти. И хотя ваш умник Фабер думает, что лишь его умение разговаривать с людьми заставило меня совершить эту глупость, на самом деле мотив у меня был чисто негативный. Понимаете?
— Да, — улыбнулся Йозмар. — Фабер слишком доверчив. Он часто переоценивает людей.
— Вы считаете, что Фабер меня переоценил?
Вопрос был неприятный, и Йозмар не сразу нашелся, что ответить.
— Я понимаю, — продолжал врач, — он был бы разочарован, если бы слышал сейчас мои слова. В конце концов, кто его знает, может быть, действительно прав он, а не я. Благоразумие делает человека глупым, если его используют как оружие против мудрости. Кто из нас знает, где наш предел? Возможно, он прав, возможно, надо действительно идти вперед, пока не убедишься, что у тебя нет иного предела, кроме того, который ты сам себе положил.
Йозмар открыл глаза. Впереди сияли какие-то огни, врач разговаривал с кем-то; наконец он снова запустил двигатель, и огни поплыли в сторону. Йозмар произнес, слегка запинаясь:
— По-моему, я все-таки заснул. Что случилось?
— Ничего, — ответил доктор. — Видите, мы снова едем. Это жандармы, они спрашивали документы, мне даже не пришлось вас будить — они удовлетворились моими.
И потом, после небольшого перерыва:
— Если бы в самом деле что-то случилось, вы бы испугались?
— Я сам только что задавал себе этот вопрос. Думаю, что нет.
— Тем лучше.
Начало светать. Йозмар подумал, что через несколько часов будет решаться его судьба. Нет, страха не было. «Мы, большевики, народ бесстрашный». Теперь он мог подтвердить, что это правда.
Стало совсем светло. Йозмар приближался к цели. Километрах в двадцати от озера находился студенческий лагерь, где он должен был разыскать знакомого Дойно: тот доведет его до границы.
Машина замедлила ход, лагерь должен быть где-то поблизости; около половины пятого они его увидели, он оказался совсем рядом.
В лагере было тихо. Йозмар вышел из машины и зашагал по направлению к палаткам. Когда он обернулся, чтобы помахать доктору, то увидел лишь, как машина исчезает за поворотом.
Палатки образовывали круг. Студенты, видимо, просидели у костра всю ночь — зола в центре круга еще тлела. Рядом лежала собака. Увидев Йозмара, она лениво поднялась. Но, очевидно, поняв, что опасаться нечего, снова свернулась клубочком. Время от времени она открывала один глаз и следила за Йозмаром, который растянулся прямо на земле рядом с ней, лицом к небу.
Они уже долго шли вверх, и у него заболели ноги. Но предложить сделать привал он не осмеливался. Кроме того, было уже довольно поздно, почти одиннадцать, и всякий раз, когда им случалось выходить из леса, они ощущали гнетущую жару.
Парень, хотя и понимал по-немецки, говорить предпочитал по-хорватски. Йозмар же понимал его с трудом. В довершение ко всему он шепелявил, некоторые согласные выходили из его широкого рта с яркими, слишком полными губами совершенно неузнаваемыми.