Как ты ко мне добра…
Шрифт:
Вета встала из-за стола. Вот почему не смотрела на нее честная маленькая глупая Ирка, вот почему молчали мама с Сергеем Степановичем, вот почему ненавидела ее Мария Николаевна. Но она, Вета, ни в чем не была виновата, с нею было его письмо. Она ушла в комнату и закрыла за собой дверь.
«Дорогая моя, любимая моя Вета!
Я понял, что бесконечно виноват перед тобой и должен просить у тебя прощения…»
— Ты ни в чем не виноват, — шептала она, гладя затертый листок, — ты ни в чем не виноват, и я ни в чем не виновата…
Шли дни. Время, пустое и одинокое,
— Я уезжаю, — сказала она раздраженным осуждающим голосом. — Больше я не могу задерживаться, у меня внуки, дочка взяла отпуск на две недели, но он уже давно кончился…
— Что же я могу поделать. Вы знаете…
— Конечно, знаю. Маша совсем плоха, Клава в больнице, давно уже не встает, да и вряд ли встанет. Так что уж не знаю…
— Вы думаете, мне надо прийти?
Анна Николаевна помолчала немного.
— Нет, — сказала она наконец, — она вас все равно не пустит. Да и не в этом дело. Я нашла тут одного старичка, он будет пока за ней присматривать, я ему оставила ключ…
— Очень хорошо. На первое время это хоть какой-то выход. Пока она не поправится.
— Кто знает… Но я не хочу, чтобы потом ко мне были претензии, мало ли что… Мне кажется, он выпивает, а Машенька, она в таком состоянии…
— Если вы говорите о вещах, то меня они не интересуют, мне ничего не надо.
— Это ваше дело, только чтобы потом не винили во всем меня. Я дала ему ваш телефон, он будет вам звонить. Он ведь тоже не хочет работать даром…
Так вот про что шла речь. Она должна будет ему платить. Вета напряженно старалась вспомнить свою первую встречу с этой женщиной. «Неужели это она сейчас говорила со мной? Неужели все это на самом деле случилось? — с изумлением думала она. — Неужели это правда?»
Но день проходил за днем, а страшный сон все продолжался, ничего не возвращалось назад.
Самое лучшее время было вечером — смотрели новый, недавно купленный телевизор. Телевизор всем был еще в новинку, смотрели все подряд, обедали и ужинали перед телевизором, поэтому еда растягивалась на весь вечер, к столу подавалась водка, и голос Сергея Степановича делался все громче, все надоедливее. Иногда Вета не выдерживала, вставала и уходила к себе, недосмотрев передачи. Ее никто не останавливал, считалось, что это неделикатно, а Вете так хотелось, чтобы кто-нибудь пошел с ней: мама или, еще лучше, Ирка. Но Ирка избегала ее, по утрам собиралась куда-то тихо, как мышка, и исчезала на целый день. Мама тоже уходила, телевизор молчал, накрытый салфеткой; наступала тишина, от которой можно было сойти с ума. Это было хуже, чем Иркин ускользающий взгляд, чем мамины слезы, чем громкие разглагольствования Сергея Степановича о том, что вся беда нынешнего поколения в падении нравов. «Раньше у людей были идеалы, были нормы, и они не позволяли вести себя кто во что горазд. Скромнее, скромнее надо быть, об общественном думать, а не о личном», — говорил он.
Это было невыносимо, но молчание было еще хуже. И вдруг однажды Ирка не выдержала. Нахмуренная, сердитая, как ураган влетела она в комнату, хлопнула дверью, встала перед Ветой, сверкая глазами, сжимая нервные, очень красивые руки.
— Вета! Я так больше не
— Ну конечно, хочу…
— О самом главном, Вета, иначе все это вообще ничего не стоит.
— А что самое главное? Наверное, ты думаешь, что я нуждаюсь в исповеди? Все совсем не так. Может быть, тебе в это трудно поверить, но, знаешь, он ведь меня тогда выгнал, я не сама ушла. Ну вот. Видишь, ты мне совсем не веришь, у тебя даже глаза стали зеленые…
— Как я могу в это верить, разве я не видела своими глазами! Он не то что любил тебя — он тебя боготворил…
— Именно — боготворил. А знаешь, Ира, это, оказывается, не так-то легко, когда тебя боготворят. Он, наверное, думал, что я какое-то неземное существо и со мной обращаться надо совсем по-особому. А мне ничего это было не нужно, понимаешь, я человек как человек, обыкновенный… Мне очень трудно было, как-то ничего не выходило. Ты не думай, что я оправдываюсь, я, конечно, виновата, я дома мало бывала, и он вообразил невесть что. А этого не было, не было совсем! Я не то что не изменила ему, у меня и мыслей таких не было. Я его любила, хотела любить. Его одного. А ничего не получалось. Я не знаю почему, сама не понимаю. А он любил, а думал обо мне гадости. Он просто с ума сходил, а я от него удирала. Вот в чем я виновата, только в этом и ни в чем больше, понимаешь?
— Конечно, понимаю. Я тебе верю, Вета, ты не думай. Но мне так его жалко, так за него страшно, что же он пережил в эти последние минуты, что он пережил…
Ирка плакала, слезы катились по ее лицу, струились широкими блестящими дорожками, а Вета смотрела на нее и думала: «Бедный Рома, бедный-бедный Рома, почему он был такой? Он был слишком хорош для меня, и для своей жестокой матери, и для всей этой страшной жизни…»
Почему, почему она не родила себе ребенка? Ведь ей тогда так хотелось, а он, Рома, даже не понял, не сумел понять. Еще бы, ведь ей, Вете, надо было заканчивать образование, он слишком любил ее, чтобы так перегрузить ее пустую, бессмысленную, ленивую жизнь, а сейчас уже ничего нельзя исправить. Она осталась одна, ни Ромы, ни следа от него.
Пришел сентябрь и закрутил свое золотое колесо. Первое, что сообщили Вете в институте, была новость про Горелика. Он завел себе новую подружку, маленькую пухлую жизнерадостную блондиночку в таких же больших, как у него, роговых очках.
Однажды в институте Вета нос к носу столкнулась с ним в коридоре. Он широко раскинул руки и не дал ей проскользнуть мимо, радостно сияя улыбкой.
— А вот и она, — сказал он, — вот и моя пропажа. Почему тебя так долго не было видно? Я пол-лета в Москве сидел.
— Так, — сказала Вета, стараясь не глядеть ему в глаза, как будто в чем-то была перед ним виновата.
— Что, обиделась? — Он подхватил ее под руку и потащил в сторону. — Напрасно. Ты же ко мне особенно не проявляла… У тебя там любовь, муж. Я думал, ты не хочешь…
— Ах, да перестаньте вы, как вам не стыдно! Ничего это меня не касается.
— Тебя вообще ничего не касается, — сказал он сухо. — А я кто такой для тебя? Так, забавный человечек, фигляр. Разве я не прав?
— Конечно, нет. Зачем вы так, Борис Захарович. Ничего я такого не думаю.