Как ты ко мне добра…
Шрифт:
Конечно, он не говорил всех этих высоких слов, но Лиза и без слов его понимала: портрет этого маленького скромного человека смотрелся только на фоне его коллекции, а она эту коллекцию видела! А сегодня еще узнала воочию, как творятся все эти чудеса.
— И все-таки, — услышала она упрямый голос Жени, — разве нет сейчас хороших молодых художников, достойных вашей коллекции? Мы бываем иногда на выставках, конечно, не на всех, но хорошей живописи много, очень много. Может быть, это не так оригинально, как вот эти семейные шедевры, зато профессиональнее, серьезнее.
— Ну, во-первых, я просто не собирал современных художников. Может быть, когда-нибудь и возьмусь, но пока наша коллекция ограничивается пятидесятыми годами. Это не принцип какой-то, а просто имеющий место факт. Вы знаете, я стараюсь видеть художника целиком, покупаю иногда
— А как же вам удается — четыреста работ? Это ведь, наверное, сумасшедшие деньги?
— Вы думаете? Ну, это, знаете ли, как смотреть. Сколько бы, например, стоили четыреста работ Репина? Правильно, столько же, сколько и одна, за них нельзя заплатить, они бесценны. А сколько я плачу за работы одной из самых талантливых его учениц, Глаголевой-Ульяновой, вы знаете? Пустяки, как за любую другую. И получается, что я беру их даром. Но вы, конечно, спросили не об этом, вы спросили, откуда я беру деньги. И если смотреть с обычной нашей человеческой точки зрения, то деньги огромные, даже думать страшно. Так вот, представьте себе, мне их дают! И обком меня очень поддерживает. И новое здание обещают построить. Это огромное преимущество моей жизни — там. Меня знают и доверяют мне. И я стараюсь никого не обмануть и не подвести. Вот Елизавета Алексеевна была в музее, видела. По-моему, что-то у нас получается, правда? Вы согласны?
Лиза кивнула. У этого разговора не было конца.
Через несколько дней Троицкий забрал картины, и без них столовая снова погасла, стала обычной, домашней. Лиза оставила у себя только один маленький пейзажик с полосатым зонтом и яркими брызгами солнца на зеленой траве, и теперь он висел в ее спальне. Конечно, ей хотелось оставить и автопортрет, но она понимала, что не имеет на это права, это была одна из лучших работ Марии Николаевны, и она должна была жить там, в музее, где собрана была вся ее странная творческая судьба, когда-то такая бездумная и счастливая и вдруг непонятным образом оборвавшаяся. И словно в расплату за то случайно выпавшее счастье началась ее вторая, ужасная, одинокая и трагическая жизнь. И все-таки теперь Лиза совсем по-другому смотрела на свое ненужное, навязанное ей родство с этой женщиной, невзлюбившей ее с первой встречи. Она вспоминала далекий, забытый новогодний вечер и удивительную музыку, которая звучала тогда. Мария Николаевна была талантлива, талантлива во всем, — вот в чем дело. И Рома был талантлив — из-за нее. Даже в горе она была не такая, как все, и, уйдя в него со всей присущей ей страстностью, сожгла себя до конца. И теперь еще больше, чем родство, тайно гордилась Лиза тем страшным временем, когда, смиряя себя, ухаживала за ней, больной, кормила ее на свои убогие деньги и помогала перенести все, что ей выпало, до конца. Она никому никогда не рассказывала о том горе, но какое же это счастье, что она тогда нашла в себе силы, чтобы все это вынести.
«А все-таки ты хороший, ты порядочный человек, Лиза, — говорила она себе по утрам, поднимая глаза на яркое пятнышко полосатого зонта в зеленых солнечных блестках, — как хорошо, когда, начиная день, можно с чистой душой напомнить себе об этом. Все хорошо, Лиза, все будет хорошо».
Глава 10
Оля окончила первый класс плохо, почти на одни тройки. Это не только огорчило Лизу, но и безмерно удивило, этого просто не могло быть. Все, кого она знала, кого любила и уважала в жизни, все они если и не были отличниками, то во всяком случае и не махровыми троечниками, она не уважала людей, которым элементарное учение было не под силу, это была уже тупость или излишняя, запредельная лень, и вдруг — Оля, ее единственный ребенок, ее дочь! Как же это могло случиться?
— Ничего удивительного, — говорила ей по телефону Юлия Сергеевна, — надо было больше уделять ей внимания, вот и все.
— Какого внимания, мама? Разве ты помогала мне учиться? Сидела со мной?
— Не сравнивай, пожалуйста, сейчас другие времена, новая программа.
— Ну и что же? Другие-то дети справляются.
— У других детей — другие родители.
А невозмутимая Оля преподнесла им еще один сюрприз.
— И в лагерь я не поеду, как хотите, — сказала она.
— Но почему, Оля? Там интересно, там ребята, мы тоже
— А я не люблю.
— Но как ты можешь не любить, ты же никогда там не была!
— Ну и что? Я знаю, маленьким там неинтересно. Там интересно только большим, которые влюбляются. Хочу на юг, к морю.
Но и на юге Оле тоже не понравилось, она посылала бабуле унылые равнодушные письма, написанные крупными каракулями с таким множеством орфографических ошибок, что они казались уже не ошибками, а просто глубоким презрением к грамматике. Что это был за странный ребенок? И Лиза с Женей совсем приуныли, ходили тихие, виноватые.
Иногда у них происходили быстрые летучие ссоры, полные взаимных обид и упреков, а потом им самим делалось смешно и стыдно.
— Ты понимаешь, Лизок, — говорил Женя, — мне кажется, мы с тобой просто перемудриваем. Никакого детства вообще нет, кто его выдумал? Это ведь совершенно расплывчатое понятие, произвольно отграниченный кусок жизни. Его и определить-то толком невозможно, а ты, ты только не обижайся на меня, ты на это мутное понятие делаешь всю ставку, все хочешь проникнуть в мир, которого не существует…
— Он существует!
— Ну пусть существует, все равно. Но человек-то один, он на части не делится, как родился, так и стал самим собой, человеком, только еще с маленьким опытом и большим будущим. Но он уже настоящий! Надо забыть, что она ребенок, перестать присаживаться на корточки. Вступить с ней в нормальные человеческие отношения, как со всяким другим близким тебе человеком. Найти точку взаимопонимания.
Спорить было глупо, но все-таки в чем-то самом главном Лиза не могла с ним согласиться, она верила в магическое очарование детства, оно есть, без него невозможно жить, без него жизнь показалась бы мрачной и безнадежной. Просто у Оли оно было в другой, незнакомой и непонятной ей форме. Женя был прав в одном: к ней действительно надо пробиваться, но не тем сухим рациональным путем, который он предлагал, а каким-то другим, более естественным и человеческим. Любовью? Да-да, конечно, тут нужна была любовь! И вдруг она подумала: а может быть, вообще ничего не надо делать? Может быть, их святая и слепая вера в необходимость и действенность воспитания — это страшная ошибка? Разве они умеют, разве способны воспитывать? А все остальное, на что они действительно способны, как никто другой в мире, — любовь, прощение всех грехов, нежность и десятки самых разных и крайне необходимых маленькому человеку вещей, — все это они в страхе отметают от себя как опасное баловство, которое непременно погубит их ребенка. Нет ли в этом рокового заблуждения, которое навсегда разобщает два поколения? Любила ли она теперь Оленьку по-настоящему, так, как любила ее раньше, когда она только появилась на свет? Нет, теперь в этой любви действительно чего-то ей не хватало — естественного, животного чувства, какой-то безусловности. Она любила ее, но не слепо, она видела все ее недостатки. И Оля не нравилась ей, она ее пугала… И в этом именно и был узел всех несчастий, они с мужем не умели принять ее такой, какая она есть, у них было страстное желание переломить ее, повернуть по-своему, подогнать под свои эгоистические мечты и планы.
А девочка оказывалась сильнее, терпеливее их.
Время шло, и после отпуска, из которого они вернулись все вместе в конце августа, отдохнувшие, довольные, показалось, что все их трудности и волнения только померещились им, Оленька была здоровым, милым, уравновешенным ребенком, чего они хотели от нее? И вообще жизнь была прекрасна. Женя собирался покупать новую машину и по этому случаю пребывал в особенно радужном настроении.
— Ты знаешь, — разглагольствовал он, сидя за воскресным завтраком, — мне кажется, мы вообще все неправильно понимаем, все ждем каких-то чудес. А счастье — это вот эта самая наша жизнь и есть. Счастье — это что-то вроде здоровья. Представляешь, до сих пор находятся желающие определить, что такое здоровье. А по-моему, нет ничего проще. Здоровье — это отсутствие болезней. Вот так и счастье — это просто отсутствие несчастий. Правда, понимать это люди обычно начинают тогда, когда как раз и начинаются всяческие неприятности, но от этого ведь дело не меняется. Ты знаешь, я ненавижу людей, которые вечно ноют на судьбу, а сами не желают палец о палец для себя ударить. Да еще гордятся своим неумением жить! «Ах, мы такие возвышенные, мы всей этой прозы не можем замечать!» А жизнь-то надо делать своими руками, и счастье свое тоже в том числе.