Как убить рок-звезду
Шрифт:
– Ладно, – прошептала я.
– Ладно – что?
– Поедем в Вермонт.
Лоринг перевернул меня на спину, положил руку мне на щеку, а я закрыла глаза, но как только сделала это, сразу же увидела над собой лицо Пола. И когда Лоринг целовал меня, я чувствовала губы Пола. И когда он был внутри меня, я чувствовала, что внутри меня Пол. И когда Лоринг называл мое имя, мне казалось, что это Пол зовет меня. А потом он кончил, и я кончила, и не открывала глаз, пока не наступило утро.
Майкл с Верой жили на краю того района Бруклина, который называется Парк-Слоуп, хотя и не в самой престижной его части с обновленными каменными домами стоимостью в несколько миллионов. Их квартира была на первом этаже небольшого домика, облицованного алюминиевой вагонкой. У них было крошечное крылечко с зеленым пластиковым навесом, по которому даже мельчайшие капли дождя стучали, как град.
Перед нашим отъездом в Вермонт они пригласили нас с Лорингом на барбекю. Еще там присутствовали Берк и Квинни, и все сидели перед домом, слушая рассказы Майкла и Берка о гастролях, а я играла с собакой, которую приобрели Вера с Майклом – изящной левреткой по имени Фендер.
Я хотела уйти домой сразу, как только закончили с едой. Из-за присутствия здесь Лоринга я чувствовала себя неловко, и мне не хотелось затягивать это дольше необходимого. Но Квинни заставила меня сесть и настояла, что мы все должны сыграть в игру, которую она принесла с собой. Игроки должны были разбиться на пары и делать всякие дурацкие штуки: писать слова наоборот, исполнять песни с закрытым ртом, делать фигурки из пластилина, пахнущего лимоном, и рисовать картинки с закрытыми глазами.
Во время первого раунда стало ясно, что неприязнь Майкла к Лорингу значительно уменьшилась, особенно когда они оба единогласно объявили меня самым плохим игроком за всю историю игры. Это произошло после того, как я три раза подряд неправильно угадала, какая именно песня зашифрована в рисунке Лоринга. Когда я ошиблась в третий раз, все уже умирали от смеха.
И тогда это случилось. На глазах
Это был ужасный момент, и если они думали, будто я не заметила, что за весь вечер ни разу не было произнесено имя Пола, они ошибались. Я надеялась, что оно проскользнет хотя бы пару раз, просто чтобы почувствовать его присутствие здесь. Очевидно, они все делали сознательное усилие, чтобы оставить его за дверью, но я все равно слышала, как его призрак ходит по ступеням темного пустого крыльца.
Потом я узнала от Веры, что Пол все-таки видел эту статью в «GQ». Майкл рассказал ей, что в самолете, когда они возвращались в Нью-Йорк, он вырвал из журнала фотографию, на которой я была с Лорингом, замазал нам глаза, написал «Разве любовь – это не чудесно?» над нашими головами и прикрепил все это куском жевательной резинки к спинке переднего кресла. Майкл обнаружил, что он, не отрываясь, смотрит на фотографию, когда они уже приземлились в Нью-Йорке, отобрал ее и выбросил.
Он мертв.
Так объявил обладатель бровей-гусениц.
Конференц-зал, в который он загнал нас с Фельдманом, был огромным, как футбольное поле. Если бы я сидел не через два стула от него, а на другом конце стола, я не смог бы разглядеть его лица, не говоря уже о шевелящихся коконах над глазами.
Фельдман повторил это слово. Мертв. Потом Винкл сказал это еще раз. Они были похожи на двух попугаев, состязающихся за зернышко. Но, в отличие от Фельдмана, у Винкла в голосе слышалось презрение. И ни малейшего сочувствия.
– Что касается меня, – сказал он, – то для меня этот альбом М-Е-Р-Т-В.
Это было почти смешно. Я говорю почти, потому что смотреть на падение всегда смешно, если только падаешь не сам.
Альбом вышел 8 января 2002 года. Возможно, я ошибаюсь, но мне кажется, любая секретарша, работающая в этом бизнесе, понимает, что это самое неудачное время для выхода нового альбома. Ни один нормальный человек не купит его сразу же после праздников. Особенно если он никогда раньше не слышал о такой группе. Особенно во время общего спада в стране. Особенно в момент, когда первое место в чартах занимает группа жалких язычников, выдающих себя за истинно верующих, но умеющих только играть бицепсами и подражать своим несравненно более талантливым современникам.
Никогда и ни за что я не буду конкурировать с этим.
Как ни противно мне в этом признаваться, но концерты с Лорингом здорово помогли нам. За те две недели произошел заметный скачок в продажах. Сразу после начала турне с «Дроунс» в Интернете появилась пара сайтов наших поклонников, а несколько журналов усиленно рекомендовали нас послушать, но ротация в эфире была нулевая. Ни радио, ни телевидение не знали, куда нас сунуть, что привело к коммерческому забвению, и в итоге еще больше омрачило наши и без того неблестящие отношения с компанией.
У меня возникла новая теория по этому поводу. Я называю ее «Теорией охвата». Суть в следующем: если бы мы подписали контракт с «Андердог», нас бы считали «независимыми», «крутыми» и на голову выше мейнстрима просто потому, что принадлежность к этому лейблу может создать такую ауру даже для полного отстоя. Более того, наша музыка сразу бы попала к «правильному» потребителю, то есть к людям, которые могут понять и оценить то, что мы делаем. Сейчас слушай внимательно, мой магнитный дружок, чтобы понять, в чем суть «охвата» Я подписал контракт с «Винклом и К 0» ради того, чтобы получить доступ к более широкой аудитории, но вся его ублюдочная рекламная кампания была рассчитана на толпу бездушных поп-дикарей, которым нужны смазливые морды, эффектные прикиды и в лучшем случае некоторое количество чего-то типа индивидуальности, но не слишком много. Очевидно, что пытались охватить не тех. Пытаясь продать нас как участников дикарско-языче-ского стада, они отпугнули всех истинно верующих – ту аудиторию, для которой и предназначена наша музыка – относительно умных, преимущественно либеральных неформалов. Им, возможно, хватило одного взгляда на мою отретушированную фотографию на обложке альбома (ту самую, которую Клинт и Мередит клялись не использовать), чтобы понять, что за байда содержится внутри, и с чистой совестью положить диск обратно на полку. А сейчас я прочитаю тебе несколько строчек из рецензии на наш концерт в Остине. Пишет парень по имени Дэниел Дж. Пирсон:
«В параллельном мире, в котором талант чего-нибудь стоит, появление такой группы, как «Бананафиш», стало бы событием, взбудоражившим и перевернувшим весь музыкальный мир. Их песня "Бледно-голубые джинсы" могла бы сделать в новом тысячелетии то, что сделала "Smells Like Teen Spirit" в конце прошлого».
Да. Как там говорил отец Элизы?
«Если бы у моей тетушки были яйца, она была бы моим дядюшкой».
Знаешь, кто я такой? Просто очередной парень с гитарой, пытающийся пробиться наверх. Не больше и не меньше. А цифры только подтверждают мою теорию. В продвижение первого сингла вложились довольно скудно и ротация, естественно, была более чем скромной. На втором сингле вообще решили сэкономить. Винкл заявил, что он не может вкладывать такие бабки в раскрутку альбома, который плохо продается. Но в том-то и дело, что в этом бизнесе, чтобы хорошо продавалось, надо вкладывать бабки в раскрутку.
Не могу не упомянуть, что только что Винкл подписал с девятнадцатилетней, грудастой, поюще-танцую-щей куклой из Индианы многомиллионный мультимедийный контракт.
Никогда и ни за что я не буду конкурировать с этим. Еще раз Винкл прокололся, надеясь, что основную раскрутку нам обеспечит турне с «Дроунс». Действительно, после него у нас появилось немалое количество поклонников. Но дело в том, что последний альбом «Дроунс» был наименее удачным, и турне оказалось отчасти провальным.
И еще. К моменту начала нашего проекта Винкл и сам не очень хорошо продавался. За целый год он не нарыл ни одного хита, а в их бизнесе с этим строго: еще одна осечка – и он безработный. Все яйца он сложил сейчас в корзину с грудастой куклой. А мы с «Бананафиш» остались без яиц. Плюс к этому еще и акции компании падают. Возможно, в наши дни люди покупают меньше майонеза и сигарет, чем раньше, да и кто пойдет в магазин за новым компактом, если можно скачать его бесплатно?
Успел записать? Это был рецепт мясного фарша а-ля Пол Хадсон.
Другими словами: в данный момент Винкл не может тратить время на артиста, который начнет приносить доход, возможно, через несколько лет. Бедолаге нужны верные деньги, и прямо сейчас.
Для золотого диска надо продать пятьсот тысяч экземпляров. Для платинового – миллион.
Год назад я понятия не имел об этих цифрах. А сейчас я могу их назвать, если меня разбудить ночью, и я никак не могу понять, в какой, черт подери, момент я свернул не туда.
Количество проданных на сегодня дисков «Бананафиш» колеблется в районе двадцати девяти тысяч.
Успех – удивительно относительная вещь. Мысль о том, что двадцать девять тысяч человек вышли из дома, пришли в магазин и истратили свои с трудом заработанные деньги на сборник песен, которые вышли из моего сердца и души, приводит меня в экстаз.
Винкл считает это провалом.
– Он мертв, – повторил он в четвертый раз за последние шестьдесят секунд.
– А как же метод «выращивания»? Группой надо заниматься, – с досадой сказал Фельдман, щеки которого были розовыми, как попка у младенца.
Винкл имел наглость заявить, что он как раз это и делает. Именно поэтому он и посылает меня обратно в студию. Срочно.
В студию? Я спросил у Винкла, а что же с Европой, и, блин, наверное, у меня в голосе прозвучало отчаяние. Но я и был в отчаянии. Единственное о чем я мечтал – это уехать подальше от Нью-Йорка. Думаю, что здесь надо добавить, что неделю назад я дал отставку Джилли Бин. Чем больше я смотрел на то, как она бродила по моей квартире в разномастных лифчиках-трусиках, сидела на подоконнике Элизы с вечной, черт подери, сигаретой, торчащей изо рта, тем больше мне хотелось прыгнуть с, черт подери, крыши.
– Европа? – переспросил Винкл так, будто никогда не слышал о таком континенте. А потом долго впаривал мне, почему он вынужден отказаться от европейского турне. Дураку понятно, что все сводилось к деньгам.
– Ты хоть представляешь, сколько мы потеряли? – Он смотрел мне в глаза и явно наслаждался властью над моей жизнью.
Он сказал, что на репетиции, перелеты, автобусы, концерты, рекламу они истратили в десять раз больше, чем заработали.
– Черт возьми, даже группе среднего уровня трудно сделать гастроли неубыточными, – объяснял он.
Бла, бла, бла. Он говорил со мной, как учитель с двоечником.
Я закрыл глаза, глубоко вздохнул и представил себе, что Элиза положила руку мне на грудь. Это успокоило меня примерно на полсекунды, а потом показалось, что мое сердце разрывает на части медведь-гризли.
Мне даже сейчас больно, когда я вспоминаю об этом.
Я начал слушать их опять, только когда Винкл объявил, что у него есть для меня сюрприз. Предложение, которое компенсирует все неудачи.
– «Гэп», – сказал он.
По лицу Фельдмана я понял, что он уже знает об этом. Он словно умолял меня выслушать.
Оказалось, что мои бывшие работодатели хотят использовать одну из моих песен в рекламном клипе. Они начинали «белую» кампанию: белые джинсы, белые рубашки, белые джинсовые куртки. И увязывали это с предстоящими зимними каникулами. Они считали, что «Лавина» им идеально подходит.
Винкл сказал, что «Гэп» денег для музыкантов не жалеет, и, очевидно, считал, что этого вполне достаточно, чтобы убедить меня. Я честно не понимаю, как он мог так высоко подняться в жизни,
Я сообщил им, что если меня привлекут к этой кампании, то она станет бело-красной, потому что живым я не дамся.
Думаю, что именно эта соломинка сломала спину Винкла. Он пригрозил, что убьет меня лично. Но когда понял что переубедить меня не удастся, вернулся к вопросу о новом альбоме. Он хотел знать, сколько песен у меня в запасе.
Он говорил, а мне казалось, что все это не на самом деле. Как в кино, когда камера отодвигается от героя, и он делается все меньше и меньше, пока не превращается в крошечную неразличимую точку. Я и был этой точкой.
Винкл уже орал:
– Ты слушаешь меня? Сколько у тебя песен?
Я сказал ему, что у меня тридцать тысяч песен. Потом засмеялся так, что из глаз потекли слезы. Это было мое средство защиты. Так я плевал ему в лицо, не тратя слюну.
Винкл поинтересовался у Фельдмана, от чего именно у меня такой приход, а я сказал ему, что у меня приход от жизни.
Кстати, это чистая правда. Я сильно стараюсь. Я не курил траву уже три месяца. И насмотревшись, как помощники раскумаривают Яна Лессинга для того, чтобы он мог выйти на сцену, я понял, что никогда даже пальцем не прикоснусь ни к какой серьезной химии.
Итак, я сидел за столом. Слева сидел Винкл и смотрел на меня так, словно хотел убить. Напротив сидел Фельдман, вероятно размышляющий о том, имел ли когда-нибудь Брайан Эпстайн такие проблемы с Джоном, Полом, Джорджем и Ринго. Поджелудочная болела как сука, карьера утекала сквозь пальцы, а я сидел и думал только об Элизе.
Жалкая личность.
Я хотел выскочить оттуда, разыскать ее и сказать, как я ее ненавижу. Я правда ненавидел ее. Потому что знал, что я бы легко посмеялся над всеми этими катаклизмами и крушениями, если бы она ждала меня сейчас на Людлоу-стрит.
Знаешь, что меня убивает? Если бы я не знал себя, а просто как бы случайно встретился, я бы подумал: вау, у этого парня все путем! У него жирный аванс на счете в банке. Он поездил по всей стране. Женщины рады с ним переспать. Его пару раз показывали по MTV, и Дуг Блэкман знает его имя.
Звучит охрененно замечательно, да?
А на самом деле я все еще живу в заднице вместо квартиры, с которой не могу расстаться из-за собственной сентиментальности, я слишком много курю, совсем не забочусь о своем здоровье, я продал душу дьяволу с гусеницами вместо бровей и, похоже, остаток своей жизни проведу в тоске по девушке, которая бросила меня ради сына моего героя.
Жалкая личность.
Знаешь, что я сказал потом?
– Ах, боже мой, наверное, сегодня очень высокая влажность воздуха.
Я сказал это потому, что брови Винкла были пушистее обычного. Коконы должны были вот-вот лопнуть, и я был готов поспорить на десять долларов, что еще до полудня пойдет дождь. Я на самом деле выложил десять долларов и озвучил свое предложение. Дважды.
– Ну, давайте. Кто хочет со мной поспорить? Могу удвоить ставку. Будет дождь или нет? – Я улыбнулся, как профессиональный игрок, и подмигнул Винклу. Он издавал шипящие звуки, будто прохудившаяся батарея. Я подумал, что он может меня ударить, и на всякий случай встал.
Он назвал меня задницей и пообещал, что зароет, как комический киношный злодей.
Мне хотелось завизжать во весь голос – я не ваша игрушка! Не ваша кукла! Не ваша шлюха! Я, черт подери, человек и хочу, чтобы со мной так и обращались!
Вместо этого я сказал ему, что не хочу, чтобы меня зарывали. Я предпочитаю кремацию. И чтобы мой пепел в красивой коробочке стоял у него на столе.
Потом я подошел к нему, схватил за лицо и поцеловал. Это был настоящий поцелуй, прямо в губы. Я даже наклонил голову влево, как делали старые актеры, когда в кино еще нельзя было целоваться по-настоящему.
Возможно, я сходил с ума. А возможно, это был лучший момент моей жизни. Не знаю.
Я вышел из комнаты, спустился на лифте и пересек вестибюль. Крупная женщина в форме охраны со счастливейшим лицом открыла мне дверь. Она пожелала мне доброго дня, и я ее тоже поцеловал.
Сейчас начнется самая плохая часть этого дня. Я вышел на улицу и пошел на север. Я живу на юго-востоке, но я дошел до Центрального парка и остановился на углу Семьдесят седьмой улицы.
Я и сейчас здесь.
Так и есть. Прямое включение с перекрестка Западной Центрального парка и Семьдесят седьмой. С вами Пол Хадсон.
Я не рассчитывал, что встречусь с ней или что-нибудь в этом роде. Я слышал, как Вера говорила, что она с Вором в Вермонте. Вероятно, наслаждаются жизнью и занимаются сексом на природе. Надеюсь, их при этом кусают комары, а задницы обжигает крапива.
Я просто смотрю на этот дом. Я хочу быть ближе к женщине, которую всей душой ненавижу. Я хочу понять, как она живет без меня. Я хочу найти что-нибудь на тротуаре и притвориться, что это уронила она: лепесток цветка или шарф. А потом сжечь.
Я забыл об одном – о его бывшей жене. Я уселся на, черт подери, скамейку со своим магнитофоном, слева от входа в музей и как раз напротив их дома, и ни разу не подумал о Джастин Блэкман. И догадайся, кто вышел из подъезда через десять минут? Джастин, черт подери, Блэкман, и в каждой руке – по близнецу. Я не смог различить, где Шин, а где другой.
Ее волосы были завязаны в хвостик, и пока она оглядывалась по сторонам в поисках такси, он прыгал у нее за спиной. Потом она безразлично посмотрела в мою сторону, наклонилась к одному из мальчиков, опять выпрямилась, приложила руку ко лбу, будто отдавая честь, и опять посмотрела на меня. Наверное, мне надо было отвернуться, но я не видел в этом никакого, черт подери, смысла.
Я помахал ей.
Она помахала мне в ответ, но неуверенно, не до конца узнавая меня. Но перед тем как отвернуться, вдруг вспомнила. И сразу вслед за узнаванием, на ее лице появилась жалость. Боже милосердный, опять жалость. Как будто я недостаточно жалею себя сам. Чужой жалости мне точно не требовалось. Я сложил руки на груди, откинулся на спинку скамейки и стал ждать, что она подойдет ко мне и попросит прощения или хотя бы пригласит на кофе. Я считал, что она тоже виновата в моем несчастье. Черт возьми, если бы она сумела привыкнуть к бродяжьей жизни, ее, черт подери, брак не разрушился бы, ее муж не украл бы мою любовь, а я не сидел бы перед ее домом, как жалкий придурок, которым она меня, наверное, и считает.
Секунду казалось, что Джастин собирается подойти, но швейцар поймал ей такси, она запихала туда детей и уехала.
Прощайте, маленькие Блэкманы! Я махал рукой как сумасшедший. Прощайте!
Это было пару часов назад. Сейчас совсем темно, и я хочу встать и пойти домой, но чем дольше я сижу здесь, тем меньше знаю, что такое дом и где он сейчас. Я даже не знаю, кто такой я сам. Кто такой Пол Хадсон? Кто его знает. Я не могу понять, как я сюда попал. Это чужая улица. На ней живут марсиане, которые смотрят на меня подозрительно и враждебно, и поспешно переводят своих детей на другую сторону, как будто опасаются, что этот странные парень, орущий что-то в магнитофон, причинит им непоправимый вред.
Да, леди, я с вами разговариваю. Что, никогда не видели людей, потерпевших кораблекрушение? Откройте глаза. Это же Нью-Йорк. Они здесь на каждом шагу. Наверное, я куда-то не туда повернул. Это единственное объяснение, которое приходит мне в голову. Я пошел налево, а надо было идти направо. И вместо того чтобы остановиться и развернуться, я продолжал идти, а теперь я так заблудился, что не найду дорогу, даже если моя, черт подери, жизнь будет зависеть от этого.
Проблема как раз в том, что она от этого и зависит. Вот о чем я сейчас думаю: надо вырываться. Надо кончать все это. Я сижу на скамейке и пытаюсь догадаться, через какое окно светит солнце в спальню Элизы, а желание бросить все на хрен, извиваясь, вылезает из моей утробы и сливается с хаосом, которым стала моя жалкая, черт подери, жизнь.
И знаешь что? Если бы Элиза была там, внутри этого дома, а не в Вермонте, и если бы я поднялся в ее пентхаус и пять минут поговорил с ней, если бы я сумел рассказать ей то, о чем думаю, даже если она не любит меня больше, я уверен, что она опустила бы подбородок, поглядела бы на меня по-ангельски и сказала бы, что я веду себя как урод. Или больно лягнула бы меня в ногу. А может, даже положила бы руку мне на сердце и прочитала бы одну из своих дурацких, черт подери, лекций о том, что я спаситель.
Так всегда бывает. Когда тебе кто-то нужен, его как раз и нет.
Все.
Шестидесятилетие Дуга Блэкмана было событием. Похоже, никто не верил, что такое вообще может случиться, и теперь Лоринг занимался организацией торжества, невзирая на довольно вялую помощь со стороны виновника торжества.
– Папа, сядь.
Лоринг находился на кухне дома, в котором прожил первые восемнадцать лет своей жизни, и не узнавал ее. Его мать только что закончила ремонт всех четырех этажей, и ему казалось, что он никогда раньше здесь не бывал, что кто-то с корнем выполол привычную зеленую лужайку и устроил на ее месте идеальный ухоженный газон.
То, что он не узнает больше дома своего детства, казалось странно тревожным.
– Пожалуйста, – взмолился он, – сядь!
Дуг пытался вытряхнуть пепельницу в мусорный контейнер, но тот никак не открывался.
– Здесь все новое. Никак не пойму, как эта чертова штука работает.
Он поставил грязную пепельницу на стол, сел и наконец дал Лорингу возможность рассказать о деталях предстоящего трибьют-концерта – небольшой зал, астрономические цены на билеты, деньги от которых пойдут на благотворительные цели, выбранные самим Дутом.
Дуг закурил новую сигарету. Третью за последние полчаса. Лоринг подсчитал, что это означает по одной каждые десять минут. Шесть за час. При такой скорости пачки ему должно хватать на три с половиной часа. Даже если он курит только шесть часов в день, в чем Лоринг сомневался, у него уходит две пачки в день.
Он смотрел, как струйки дыма вырываются из ноздрей отца и растворяются в воздухе. Он смотрел на его руку, которая подносила сигарету ко рту. Рука была покрыта сетью голубых набухших вен, и ему казалось, что он видит, как по ним струится холодная кровь. Сами руки были прозрачно-серыми, того же цвета, что и дым.
Лоринг не заметил, в какой именно момент за последние несколько лет руки его отца так постарели. И когда одна из этих старческих рук поднесла сигарету к губам, он проследил за ней глазами и посмотрел на лицо, выглядящее так, будто его на тридцать лет оставили на холодном ветру.
Каким-то непонятным образом его отец всегда казался бессмертным. Он был не просто отцом семейства, не просто патриархом, сидящим во главе стола, не просто парнем, болеющим за своих сыновей на спортивных соревнованиях. Он был легендой. Сказителем, чьи песни меняли историю и жизни. Он значил что-то, чего Лоринг не мог разглядеть, потому что находился слишком близко и не мог до конца оценить, потому что его жизнь прошла в тени этого.