Как воспитать ниндзю
Шрифт:
Он гордился мной, когда я торжественно показывала ему хозяйство, накопленное мной после его смерти; правда, косо смотря на японца. Ему, он ведь дипломат и тайный агент, хватило ума понять, чья это заслуга.
Хотя все документы молодого графа были уничтожены, но все же оказалось, что не все. Предусмотрительный молодой шпион сделал юридически заверенные копии своих документов вследствие самой своей профессии, не сказав даже отцу, и хранил их закопанными в нескольких местах вдали от города в вольных лесах. Чтоб не остаться без документов в случае опасности, и чтоб можно было достать их нигде не светясь, если запечет. Таким же образом у него были повсюду тайники с деньгами и фальшивыми документами, что было очень удобно, когда тебя преследуют. Жизнь научила его быть очень запасливым, а перестраховка в десять раз всегда доводила маму до бешенства. В случае побега никто не мог даже знать, где документы и деньги.
Поскольку графу хватило ума даже косвенно не намекнуть японцу, обладавшему нюхом ищейки и наблюдательностью сверхчеловека, на места хранения важных документов, то, в конце концов, мои воспитатели, скрипя зубами, согласились признать его следующим графом. С определенными гарантиями, которые делали тогда невозможным присвоить что-либо, кроме майората. И главным образом из-за меня и из-за того, что он решил меня удочерить, привязавшись к маленькому ребенку. И оттого, что никто не решился сказать больному ребенку, что это не отец, опасаясь очередного приступа нервной горячки. И оттого, что японец решил, что наличие отца будет для ребенка лучше. Пап'a говорил, правда, что это он сам решил, а не японец, решил сурово, жестко, однозначно, без колебаний и сразу. Японец только хихикал... Мне никто не указал на мою ошибку, и все так и осталось.
Я решила все! Впрочем, и выбора у графа особого не было.
Видите ли, граф давно обнаружил, что его бумаги просматриваются и изучаются. Как он ни пытался усилить охрану и сделать это невозможным. А из общественных архивов вдруг исчезли или совершенно невинным образом пострадали документы, о том, что существовал такой сын графа. Вообще существовал!
То страницу съела мышь, то ее залили чернилами так, что разобрать абсолютно невозможно, то влага размыла полностью чернила, то свеча прожгла дыру, то документ самым наглым образом нахально исчез. Будто им закусила, запив вином и залив документ пятнами вина, совсем уж нахальная и самое главное, очень большая мышь. А то и вовсе – его фамилия исчезала из списка самым таинственным и наглым образом – граф так и не смог обнаружить, кто мог подделать документы с такой дьявольской точностью, но уже без его фамилии... Он тогда очень встревожился, ибо понял, что против него работает профессионал такого класса, которого он даже и представить не мог. А после того, как он обнаружил, что вшитые в одежду в кожаном мешочке последние документы, зашитые и тайно вделанные, с которыми он никогда не расставался, оказались дурно сделанными подделками; причем такими и почерком самого юного графа, чтобы при предъявлении их он просто залетел в тюрьму вместо торжества, ибо по “невинным” следам ни у кого бы ни осталось сомнения, что это он их подделал, а настоящие исчезли просто неведомо куда и как (да и это он обнаружил чисто случайно), он запаниковал.
Японец выполнил поручение старого графа буквально точно и даже раскопал и проследил три тайника, но два или три найти не смог бы при любых обстоятельствах.
Потому существование копий документов и одного настоящего документа явилось для адвоката неприятным сюрпризом.
Впрочем, будущему графу был приготовлен еще более неприятный сюрприз в отместку – история семьи Кентеберийских в расписках, которая составляла чудовищный томище, начиная прямо с основателя Англии с личными росписями каждого из графов и членов их семей, и которую я, заинтересовавшись историей своего рода, трудолюбиво и увлекшись, сделала сама для себя. Записывая у ростовщиков и кредиторов все легенды, предания и истории, связанные с этими расписками, рядом на листах. Которую я тут же с восторгом продемонстрировала графу, ибо я этим трудом очень гордилась – редко чей род мог проследить историю с такой точностью, и, самое главное, обладать такой документальностью и документами с личной подписью каждого из этого генеалогического древа.
Здесь были самые удивительные расписки и легенды. И, даже пачка посланий самого графа будущим поколениям, увидев которую – толщина сантиметров в пятнадцать с полной и приукрашенной историей, кому, с кем, как и чего, – граф просто почернел.
А я, высолопив язык, с восторгом показывала ему свои сокровища и гордилась подписью еще самого короля Артура, выступившего поручителем на одном документе и начертавшего своей личной рукой: Повесить, сволочь!
А жемчужиной моей коллекции, была разобранная и найденная мной запись самого великого Мерлина на обратной стороне одной из расписок, который в недобрую минуту сострадательно имел неосторожность поверить одному из моих предков сумму в тысячу золотых монет, о чем он и записал для памяти на обратной стороне вместе с ругательством, с меланхолической жалобной припиской для себя, что если граф все же не вернет денег, то придется сделать из гада жабу...
Но для графа жемчужиной коллекции, к сожалению, были лишь толстая пачка записок некого Леона, сына Джорджа, в руках маленькой девочки, предъяви она которую, и ему уже никто бы не поверил ни на каком суде. Общая и скрупулезно подсчитанная мной сумма была такова, что он чуть не получил инфаркт. Человек, владевший этой пачкой расписок, был бы, наверное, первым женихом, особенно если б они чего-то стоили. А я еще, показывая ему, жаловалась отцу, что этот мерзавец меня разорит и что приходится покрывать его долги постоянно, чтобы сохранить свое честное имя надежного делового партнера. Ведь тот, как человек с истинно широкими знакомствами и как истинный шпион, понимавший, что его скоро убьют, и знавший квоту своей нелегкой жизни (стандартно – пять лет на той должности в министерстве, которую он занимал, – больше никто не выживал), умудрился занять практически у каждого в Англии. Особенно в последний год, когда, по слухам, на него почему-то начали сыпаться от короля особенно безжалостные приказы, когда ему буквально то и дело приказывали затыкать грудью амбразуры. Озлобившийся дипломат, не понимавший столь тайной и неожиданной ненависти короля к своей персоне, он пустился во все тяжкие. Уверенный, что это все пустое, ложится лишь на него, и одним долгом меньше, другим больше – это чепуха, ибо он нищ, как сокол, а отдать те чудовищные долги, которые были даже до него, это абсолютно нереально. И сделал это с редким размахом и умением.
И теперь, глядя на маленького ребенка, он вдруг с ужасом догадался, что давали ему в долг вовсе не от милости... И те улыбки, которыми сопровождался этот жест, когда он обещал вернуть в полтора, а то и два раза больше, были вовсе не клинической глупостью. И ему было дурно, когда он понял масштаб этого.
– Ты знаешь, папа! – с возмущением и болью говорила ему я. – Если ты не приструнишь и не обуздаешь этого подонка, пользующегося тем, что мы богаты и пытающегося постоянно разорить и скомпрометировать меня, то я сама его посажу! Или прикажу японцу тайно удавить его, но так, чтоб сошло за несчастный случай! Или сделаю это сама! Мне все это время приходилось в одиночку и без тебя постоянно сражаться, особенно в самое последнее время, когда мы хоть чуть-чуть встали на ноги, чтоб нас не раздавили и не пустили нищими по миру, ведь он явно поставил целью уничтожить нас и разорить!
Граф сидел весь убитый и черный и в холодном поту, не глядя на меня. Но я этого не замечала, думая, что он переживает за сына.
– Вот, полюбуйся на художества этого ублюдка, – я кинула ему еще пачку на руки. – Ведь он разоряет, пользуясь моей добротой, не только мой бизнес, подставляя нас и компрометируя в глазах друзей, но еще и тысячи простых людей и арендаторов, которые от нас зависят!!! – с яростью и болью, дрожа, говорила я. – Что мы могли бы только сделать на эти деньги!
Я опомнилась, ибо никогда до этого не видела, чтобы человек был так убит...
– Мне приходилось тратить на оплату этих долгов чужие деньги и товары! – с гневом, болью и обвинением все же сказала я ему. – Я на самом деле все время балансировала на грани честности, перенаправляя чужие потоки и пользуясь тем, что оно все у меня в голове, иначе бы все рухнуло и тысячи и тысячи моих и доверившихся мне людей безнадежно пострадали бы!
Чуть не со слезами за боль, которую мне причинил его сынок в самое последнее время, вдруг поставив меня на край, пожаловалась отцу я. Найдя хоть кого-то, кому можно было излить душу. Которую прятала даже от близких, чтобы они ничего не заподозрили и не началась паника, и они не перестали мне доверять – все мрачные детали я держала в себе, даже японец всего этого не знал, ибо выкладывали расписки в переговорах лично передо мной. После того, как поверенный хладнокровно спустил собак на того, кто пытался предъявить ему какую-то расписку непонятного Леона и даже не стал смотреть.
Отец стал еще чернее и глуше.
Как оказалось, и как он сказал мне потом, он считал себя порядочным человеком.
Узнать же, что он все это время пытался разорить ребенка, который в это время отчаянно барахтался и пытался выжить из-за следствий его поступков, было для него шоком. А ты веселился. И что это тот же ребенок, который стал ему так дорог. В общем, как он мне сказал потом, он чуть не пустил себе в голову пулю, и только мысль обо мне же в основном и остановила его, и о жене с малым ребенком на руках и долгами на шее.