Как закалялась жесть
Шрифт:
Или это еще не финал?
Именно подобные соображения подвигли учителя биологии прислушаться к советам Сергея Лю и создать семейную «фирму». Зондирование рынка, осторожные предложения прошли на удивление спокойно. Сформировался первый, пусть узкий, но все же круг клиентов, готовых платить за гарантированное качество. Владельцы холеных тварей не то что не ужасались, а подпрыгивали от нетерпения: ну, давай же, ну когда же. И доставали пухлые бумажники…
Счастливое было время. Пусть Виктор Антоныч лишил Крамского жилплощади — не страшно. На квартире у Эвглены, очищенной от лишних жильцов, то бишь ее родителей, стало даже лучше. Оттуда он ездил на работу в школу, там же устроил разделочную и фасовочную.
Жаль, что первая попытка закончилась быстро и глупо. Крамской, потеряв на радостях голову, решил устроить праздник детишкам, которых он любил и которых никогда не использовал в качестве макетов для своих исследований. Макет он приготовил из раннего прохожего, вышедшего на Белградскую в районе улицы Турку; перенес тело через речушку Волковку (забранную в бетон), поближе к железной дороге, и спрятал в кустах на полосе отчуждения. И в тот же день вывел класс, где он был классным руководителем, к заготовленному экспонату. Урок на природе, так сказать… Его не поняли. К вечеру — объявили в розыск. Вот так он и перестал быть учителем, вынужден был бежать, бросив юную жену. Как он скрывался да хоронился — целый роман. У мамки-то под Лугой нельзя — живо бы пропасли, твари легавые. Несколько лет были бездарно растрачены. Потом он нашел Эву, которая неплохо обустроилась в столице, и добровольно вселился в этот подвал… ну, почти добровольно… потом и мамка сюда подгребла…
— Да ты попробуй! — подносит он сковородку к моему лицу. — Это ж так естественно…
Я поспешно отодвигаю его блюдо.
— Что естественно?
— Знать, каковы люди на вкус. Как можно жить среди людей, и не знать, какие они на вкус?
— Многие так живут.
— Недоучки и трусы. Сколько ты продержался наверху, в больничке?
— Девять месяцев.
— Достаточный срок, чтобы изучить анатомию и в теории, и на практике. Я тебе предлагаю сдать выпускной экзамен.
— В каком смысле — выпускной?
Он паскудно лыбится:
— А ты подумай. Здесь две двери. Одна там, — взмахивает рукой в сторону «сеней». — Другая там, — тычет большим пальцем себе за спину.
«Другая дверь» — это холодильник… Хорош выбор! Либо причастись человечины и стань своим — тогда, может быть, выживешь. Либо — добро пожаловать на крюк… Впрочем, нет никакого выбора, все это ложь. С какой стати ему меня выпускать?
— Вы анатом или кулинар? — спрашиваю его. — Анатомия и кулинария — разные дисциплины.
Крамской медленно вытирает руки о бороду, потом фартуком промакивает рот.
— Ну, так… — Он тяжело вылезает из-за стола. — Второй раз тебе было предложено. Был шанс, полурослик. Третьего не будет.
Похоже, и правда, третьего раза не будет. Рожа у мясника красная, дышит он ртом. Семь опростанных бутылок сухого остались за его плечами, восьмая, початая — на столе («Кинзмараули» Телавского розлива).
Значит, время пришло.
— По-моему, кто-то стучит, — озабоченно говорю я и морщу брови, делая вид, что напряженно слушаю.
— Куда стучит?
— В дверь. С лестницы… Вот, опять, слышали? Скребется кто-то.
Я спрыгиваю со стула. Головная боль, головокружение, тошнота, — все отступает. Организм мобилизован, спасибо адреналину и норадреналину.
Он убирает в телевизоре звук и отвечает без уверенности:
— Там снаружи звонок есть. Когда приносят остатки — звонят.
Когда монстр скрывается в «сенях», я хватаю штопор и залезаю под макет.
Он возвращается и тупо озирает зал:
— Эй, недомерок!
Обнаруживает меня и вспыхивает:
— Сдурел?! А ну вылазь!
— Чур, я в домике! — говорю ему. Он звереет. Он подбегает к макету, наклоняется и пробует достать меня рукой. Я откатываюсь к противоположному краю.
— Чего удумал, таракан?! — шипит он.
Забегает с другой стороны, но и я настороже. Так просто он меня не достанет. Зато я его — достану, одноклеточного…
— Подожди, я сейчас, — предупреждает он и топает прочь. — Швабру принесу.
Я бью кулаком снизу в стол. Кремль содрогается.
Крамской тоже содрогается:
— Тихо! Развалишь!
Я снова бью — в полную силу.
Швабра забыта. Людоед обегает стол, причитая:
— Тихо, тихо… Это поправим… Это чепуха… — он заглядывает ко мне. — Чего ты хочешь?
Сказал бы я ему, что жить хочу, так ведь ему наплевать. Вместо ответа я приподымаю край стола за ножку — и грохаю об пол. Вся его конструкция подпрыгивает.
Он стонет:
— Обе башни!
Тут же падает на четвереньки и, рыча, лезет ко мне под стол.
Наконец мы на равных!
До чего же он предсказуем и управляем, этот хищник из подвала. Вот уж кто пластилин и марионетка. С Ленкой было куда больше возни…
Жалю его штопором.
Одного удара бы хватило, попади я, куда метил — сбоку в височную впадину. Прямой в глаз не проходил: враг держал растопыренную пятерню перед собой, собираясь схватить меня за горло. Руку мою отбить он не успевает, но реакция его все равно хороша: дергает головой назад, так что штопор лишь пробивает ему щеку. Я рву застрявшее оружие обратно, увеча Крамскому вывеску… нет, это ошибка. На мгновение я открываюсь, и этот чертов берсерк, не обращая внимания на адскую боль, хватает-таки меня одной лапой за ворот. Второй — влепляет мне в скулу. Если б с размаха — нокаутировал бы. Штопор потерян, как и внезапность. Он снова бьет; я пытаюсь блокировать удар культей, однако исход схватки ясен. У Крамского две руки — против моей одной с четвертью. Он вышвыривает меня из-под стола и неуклюже выбирается сам…
Пару секунд он мне дарит.
Когда монстр выпрямляется, я уже готов. Из щеки его выдран изрядный лоскут, на губах пенится кровь. Глаза безумные, жуткие. Широко расставляя ноги, он движется ко мне, и тогда я метаю пустую бутылку.
Попадание точное: макет замка взрывается тысячей осколков. Тварь оборачивается и застывает в шоке. Я запускаю еще снаряд, круша рукотворный кусочек средневековья, превращая утопию в руины. Тварь воет, раскорячивается над спичечными хоромами, стараясь заслонить творение рук своих.