Как закалялась жесть
Шрифт:
— Они снаружи закрывают. Не верят мне, за психа держат.
В нижней части двери, у самого пола, устроена вторая дверца, маленькая, — как форточка. Тоже наглухо заперта, дергай, не дергай.
— Точно, сюда тебя и просунули, — хозяин подвала показывает на «форточку». Пальцы у него — как сардельки; рука — размером с мою.
Это Нулевой этаж, врубаюсь я наконец.
Попал…
— На, глотни. Я пью только красное, потому как остальное — потрава.
Протягивает бутылку. Молдавское: «Слеза младенца».
— Эй, чего молчишь? — он беспокоится. — Язык отрезан?
Я вспоминаю Борьку, Ленкиного гувернера, вспоминаю его «пароль»:
— Приятного аппетита, — говорю. — Поклон вам от Витюши со всем решпектом.
— О! — радуется он. — Витюша! Как же, помню. Виктор Антоныч, опер ссученный. Садист и врун, между нами. Хотя, кабы не он… Ну, добро. Поклон от Витюши, милсдарь, дорогого стоит.
Он выходит под тусклую лампу, прикладываясь на ходу к бутылке и заодно давая мне возможность себя рассмотреть.
Серьезный человек, этот их любитель красного. С виду — мужик как мужик. Маленькие цепкие глаза. Крайне неопрятная, неухоженная борода с изрядной проседью. Волосатый, кряжистый, почти без шеи, с крупными грубыми ладонями, даже с жирком, — но жирок его ох как обманчив… Встречал я таких. Это не какой-нибудь вам «качок», в котором ничего кроме наглости нет. Зачем «качаться», если есть в тебе природная сила — настоящая, животная, — чтоб бревна ворочать, грузовики из грязи выталкивать…
— Ты кто? — спрашивает.
— Саврасов.
— А я — Крамской. Ты у нее какой по счету?
— Она сказала — седьмой. Если не наврала.
— Зачем Эвглене врать? — Он что-то мысленно подсчитывает, загибая пальцы. — Все правильно, седьмой.
— А вы — первый, — говорю я ему.
— Было дело, — соглашается он. — Что у тебя за дрянь в руке?
— Струна от гитары.
— Выкинь, здесь нет музыкальных инструментов. Ну, пошли, седьмой, чего в сенях топтаться.
Уходит, сверкая сине-белыми ягодицами. На ногах его — сильно разношенные ботинки без шнурков и со стоптанными задниками…
…Подвал разделен перегородками на секции. Дверей между секциями нет. Та, которую поименовали «сенями», тесная и плохо освещенная, зато следующая — настоящий зал с лампами дневного света и разнообразной утварью. Светлица, блин. Горница… Я застреваю на пороге.
Вид его жилища пугает меня едва ли не больше, чем сам голый хозяин. Кровать, кухонный стол, плита, шкаф, телевизор с плеером, — это понятно. Вот только обычных предметов быта кому-то показалось недостаточно для создания уюта. Буквально повсюду висят гирлянды, собранные из бутылочных пробок и канцелярских скрепок. Неопрятные стены украшены мозаикой из пивных и винных пробок, а также композициями, собранными из этикеток, тщательно подобранных по цвету.
Бутылки аккуратными рядами выстроились вдоль стен — пустые отдельно, непочатые отдельно, — невообразимое количество.
Центральную часть занимает широченный стол на низких ножках — с макетом средневекового замка, сделанного из спичек и вписанного в зеленый ландшафт. Великолепно смастерено, просто роскошно.
Отчетливо несет мертвечиной, тленом и разложением, — несмотря даже на то, что работает принудительная вентиляция.
А еще на стене висят картины — в количестве трех, — наподобие тех, что наверху у Эвглены.
Еще одна «студия».
Еще один микст, составленный из кусков чужого бреда…
— Здесь и живу, — произносит хозяин с гордостью.
В противоположном конце зала есть проход в следующую секцию, но нам пока не туда. Стоим возле макета.
Тошнота усилилась; болит и кружится голова. Я держусь за стул.
— Нравится? (Это он про макет. )
— Очень, — отвечаю я искренне.
— Это место, где я хотел бы состариться и умереть. Моя Утопия. Средневековье моей мечты.
— Классно…
И правда, симпатичный мирок он себе приготовил, пусть даже всего лишь из спичек. Замок — нечто среднее между Новгородским кремлем и деревянной крепостью в Мангазее. Крепостная стена окружена рвом с водой (вода — это оргстекло, «задутое» снизу черной краской). На спичечных стенах — пластмассовые фигурки воинов. Вокруг — пейзаж с леском и деревенькой. Деревца — из веточек; листва и трава — из вареного пенопласта, покрашенного зеленым. Деревня — это домики, заборчики, колодцы, игрушечные коровки, собачки, люди…
— …Дом князя, — показывает мне мастер. — А здесь хозпостройки. Пекарня, отдельный дом для челяди, торговые палаты, конюшня, кузня.
— А это что за руины?
— Я те дам — руины! Церковь это. Не достроена, в плане пока. Никак не закончить, проклятую… душа не лежит, рука не строит… ладно, хрен с ней, сюда смотри. Вот тут у меня лобное место. Знаешь, зачем?
— Известно, зачем, — я смотрю на кукольный эшафот, в который воткнут крохотный топорик. И то, и другое — якобы в крови. Красной краски мастер не пожалел.
— Понятливый! — Он хохочет, тряся арбузом и гузном одновременно. — Минус руки, минус ноги, получился огуречик! Саврасова четвертовали, четвертовали, да не вы-чет-вер-то-ва-ли! А ты думал, с плахи сбежать можно? Тока по частям!
Не люблю, когда другие смеются, а мне не смешно.
— Срубы на клею держатся? — спрашиваю и руку тяну, чтобы потрогать одну из башенок.
— Осторожно!!! — кричит мастер страшным голосом.
Реакция его столь же непосредственна, сколь и непропорциональна возникшей угрозе. Кончились шутки. Он отшвыривает меня от макета (я падаю, сгруппировавшись), потом бережно поднимает, ставит вертикально (как меня при всем при этом не вытошнило, не понимаю); отряхивает от пыли и принимается обиженно объяснять: мол, строит он точно так же, как до 17-го века ставили обычные деревянные постройки — без гвоздей и, уж всяко, без клея. В спичках делаются микроскопические врезки, называемые «ласточкиным хвостом»… ну и так далее, технология проверена веками. Если врезка правильная, то сооружение будет держаться безо всякого тебе клея! (Ох, и задел же его этот клей…) А там, где без сцепления не обойтись, используем штифты. Например, крыша сажается на сруб с помощью штифтов. Работа, конечно, ювелирная, можно сказать, сумасшедшая…