Как закалялась жесть
Шрифт:
— Все.
— И про то, что меня пустили на корм для собак?
— Абсолютно точно.
— Не могу поверить, что это правда.
Неживой усмехается.
— А ты думал, происходит что-то запредельное? Дикие ритуалы, жертвоприношения, тайные капища? Коптящие факелы и багрово-красные лица? Это — кино. В жизни все проще. Самое ужасное, что есть в мире, оно очень буднично и обыденно, и совсем не так красиво, как вам бы, людям, хотелось. И творится оно при солнечном свете. Любой желающий может посмотреть и поучаствовать.
— А смысл? — не сдаюсь я. — В чем смысл?
— Ты как дитя, Саврасов. Твой брат, например, сразу понял… Что отличает боссов от простых смертных?
— Каких конкретно боссов? От политики, от бизнеса?
— Боссов — как существ. Как подвид.
— Ну… Любовь к деньгам, жажда власти…
— Сверхразвитое жизнелюбие. Все остальное — производные. Они любят свою жизнь. Они хотят ее длить и длить, а также захватывать в свою долгую жизнь тех, без кого им скучно. Не друзей и не возлюбленных, которых у них нет и быть не может. «Друзей». В кавычках. Тех, кто создает им иллюзию близости и душевного тепла. И эта их любовь — любовь к жизни, — поистине ужасна.
— Друзья в кавычках, любовь в кавычках… — Я то ли смеюсь, то ли все еще плачу. — Куски людей, господин полковник, свеженарезанные такие кусочки, они тут не в кавычки заключают, а во вполне практичные кастрюли!
— Дело не в том, господин Саврасов, что некоторые граждане помимо своей воли оказались звеном совершенно новой пищевой цепочки. Это, в конце концов, частность. Просто чья-то любовь к жизни всегда оплачивается чужими смертями. Всегда. «Великий Закон Равновесия», — назвал бы это обстоятельство какой-нибудь модный беллетрист, провозгласивший относительность добра и зла и выжимающий из этого немудреного тезиса хорошие «бабки»…
Странно как-то Неживой разговаривает. Недобрые ухмылки — его, а слова — будто золотом в воздухе пропечатаны. Хотя, за две предыдущие наши встречи он не показал себя таким уж оратором… Имеет ли это значение? Никакого!
— Тоже мне, великий закон, — ворчу я. — Можно сказать и короче — свинство.
— Пусть свинство. Главное, что великое… Знаете что, господа? Беседовать с вами очень мило, да и вам друг с другом о многом нужно поговорить, но не пора ли отсюда двигать?
Он трогает машину с места…
Дальнейшее — как в сказке.
Неживой перевозит нас в Питер — в загородный дом, приобретенный на сбережения брата. Там меня ждет женщина, специально нанятая ухаживать за мной. Надежная, сговорчивая женщина, подобранная лично Виктором Антоновичем, в чьи обязанности входит держать язык за зубами и выполнять любые мои желания, — в рамках разумного, конечно.
За что мне такая честь? Зачем полковнику Неживому возиться со мной? Ответ прост: ему нужен живой свидетель, позволяющий держать обеих Эвглен под контролем, — чтобы они не зарывались. Впрочем, после «дворцового переворота» (делится с нами полковник новостями) ситуация радикально поменялась. Девчонка производит впечатление очень разумной особы, даже более разумной, чем ее мать… однако свидетель все равно не помешает.
Если и есть на свете счастье — вот оно. Мы живем с братом вместе, в собственном доме. Я сделал себе протезы — две ноги плюс вторая рука! Протезы — лучшие, какие есть в мире: пальцы и суставы двигаются. Я могу ходить. И я хожу — с тростью в единственной нормальной руке.
Но главное: мы с братом организовали дело… Нет, не так — Дело. Бизнес. Брат приводит женщин, а я их режу. Контейнеры, заполненные «игрушками», расходятся в Питере «на ура». Режем мы женщин и только женщин. Ничего личного, но делаю я это собственноручно.
А рука моя тверда. Ни пальцы, ни совесть не дрожат. Жизнь отныне крепко схвачена — никто не в силах отнять у меня законную добычу…
— …Не выпускает, огрызок чертов! — раздается чей-то голос. — Блин… спазм какой-то…
И это последнее, что я слышу, прежде чем радужные картинки затягивает черная бархатная штора.
— Спазм какой-то, — произнесла Елена. — Ладно, оставим, как есть.
— Отпилить корягу, с-суке, — с ненавистью предложил Вадим. — По самую шею.
Они пытались изъять у Саврасова ту дрянь, которая была намотана ему на руку поверх рукава, но так и не смогли разжать его жуткие пальцы. Причем, вдвоем разжимали! Пистолет-то уродец выпустил сам, когда получил контейнером по темечку, — и тут же сжал кисть в кулак. Рефлексы, черт их дери.
Ну и оружие у него! К одному концу гитарной струны привязана статуэтка, к другому — чайная ложка вместо рукоятки… как же нелепо оно все выглядит теперь! И как страшно было видеть это в действии…
— Чуть не шмальнул, — добавил Балакирев. — Я еле успел. Так. Несу пилу?
— Некогда, медвежонок, — сказала Елена. — Работы наверху — на всю ночь. А нам еще твоей раной заниматься.
«Медвежонок», скривившись, посмотрел на свою переднюю конечность, наскоро перебинтованную.
— Не кошерно, — согласился он.
— И кровища в зале… в паркет впитается…
— Ковры постелить.
— Все равно убирать надо… Слушай, Вадька. Я знаю, у тебя есть своя бригада.
— Какая бригада?
— Друзья. Не один же Стрептоцид?
— Гонишь байду, ласточка.
— Сам ты байда… Зови. Прямо сейчас.
— Кого?
— Кому полностью доверяешь, батхед. Двоих-троих.
— Зачем?
— Заменить Руслана с Ильей, зачем!
— О’кей, о’кей, понял…
Выглянули в холл.
Илья уже прекратил выть. Расстегнув брюки и спустив трусы, он с ужасом разглядывал свое мужское хозяйство. Встать не мог: лопнуло ахиллово сухожилие.
— Эй, гений! — позвала Елена Стрептоцида (тот как раз спускался по лестнице). — Помоги человеку!
— Уже, уже, — откликнулся вампирчик и движением фокусника вынул из-за спины шприц.