Каленым железом
Шрифт:
Он влюбился. И это естественно – с чего же еще начинать молодому человеку свою сознательную жизнь?
Старшая сестра у него была, которая изучала в химико-технологическом институте химию и технологию. А у той была подруга, которая тоже изучала в химико-технологическом институте химию и технологию.
Вот ведь как интересно получается! Он учился, сестра училась, и его любовь – подруга сестры – училась. Они все трое учились. Да и мало того, что они трое! Гляньте вокруг – ведь буквально все учатся. Я тоже учился. Я закончил Московский геологоразведочный институт имени Серго Орджоникидзе. Учатся все. Что из того, что один – на дипломата высшей категории, а другой – на рубщика мяса. Все мы делаем сообща одно общее дело. Все мы строим и, несомненно, построим.
Но вернемся к нашим влюбленным.
Вычерчивая за школьной партой вечерней школы чертежные фигуры, милый мальчик Виталенька вздыхал и грезил:
– Ах, если бы, если бы, если бы… – думал он. Но чертил, надо заметить, очень прилежно и толково, как будто бы и вовсе ничего не думал.
И, вздыхая, он выходил и шел к себе домой, на улицу Достоевского, где около их семейного дома был палисад-ничек, наполненный черемухой.
А тут так всегда случайно получалось, что и студентки в это же время заканчивали свои труды по освоению высших знаний. И стояли близ палисадничка, взявшись за руки и глядя друг дружке в глаза.
– Зачем это я буду выходить замуж! – говорила Виталенькина сестра, у которой физиономия была похожа на собачью (из-за кудряшек).
– Останемся друзьями, верно? – говорила Виталенькина любовь. – Махнем куда-нибудь на Землю Франца-Иосифа, где синеет море и алеет восток. Там мы с тобой будем делать что-либо полезное и нужное для Родины.
И от избытка чувств подруги целовались. И не смущало их, что на улице Достоевского блатной Скороход, регулярно ревнуя, часто выбрасывал свою бабу из окошка, отчего женщина кричала, раздирая руками одежду.
И не тревожило их нарисованное на стенке барака мерзкое изображение с надписью «ЭТО ГОЛОВА ПРОФЕСАРА ДОУЛЯ».
И не мешало им еще многое, что я опишу в других рассказах. А вот Виталенька – он им жить мешал.
Когда его фигура, имеющая под мышкой картонную папочку с тесемками, появлялась из-за угла, подруги каменели и Виталенькина любовь цедила сквозь зубы:
– Тащится!
А ведь он был очень робкий. Он подходил и говорил:
– Стоите?
– Стоим, – отвечали подруги, начиная шептаться и хихикать. И бросали на влюбленного косые взгляды.
– Ну, я пошел, – говорил он.
И уходил, проводя бессонные ночи.
Он утром спрашивал сестру:
– Как ты думаешь, меня мог бы кто-нибудь полюбить?
– Мог бы, мог бы, – отвечала сестра, мажа свою собачью физиономию ланолиновым кремом и распутывая бигуди. – Мог бы, если б ты смог бы.
– Ну, я пошел, – вздыхая, говорил Виталенька и отправлялся таскать телеграммы, учась по вечерам в вечерней школе.
– А вот твоя подруга. Она… с кем… живет? – спрашивал он иногда, сглатывая слюну и замирая сердцем.
– Ты учись, учись, болван, – говорила сестра. – Шибко много хочешь знать.
А он в ответ все вздыхал и вздыхал. Он тогда все вздыхал. Это сейчас он стал – не Виталенька, а волк тамбовский. На ходу подметки режет, причем даже и не нарушая Уголовный кодекс.
И вот как-то он шел из школы, неся полный дневник пятерок и четверок, вздыхая и мечтательно глядя на месяц, который был уже рогатый.
А подруги заметили его издали и, чтобы избавиться от человека, нарушающего их думу и мечту, ругаясь полезли в палисадничек, где черемуха уж вся расцвела, уж и пахла пьяняще – белая такая черемуха, кипень черемухи в палисадничке.
Молодой человек облокотился о штакетник.
– Ничего. Скоро последние испытания будут позади. Я поступлю в институт, а она еще пожалеет.
И при этом глядел на месяц. А затем крякнул и стал справлять малую естественную нужду, которую справлять по причине отсутствия на улице Достоевского канализации следовало бы в дощатом помещении. А оно было далеко.
Шуршала струя. Красавицы долго крепились, а потом выскочили из кустов с громкой и даже нецензурной бранью.
А молодой человек остолбенел. Из его горла вырвались рыданья. Он зашатался и с расстегнутой ширинкой пошел в дом, закрыв лицо белыми руками.
После чего вся жизнь его испортилась. В армии он попал в дисциплинарный батальон, но вышел по амнистии к сорокалетию Великой Октябрьской социалистической революции. После чего сменил восемьдесят одну работу, облысел и запустил бороду до груди.
И это очень яркий и поучительный пример того, как трагические пустяки любви губят биографии. Кто знает, что могло бы выйти из этого человека, не случись с ним в ранней юности, когда психика молодежи еще не окрепла, такая жуткая нелепость? Вполне возможно, что он мог бы стать кем-либо очень достойным.
А взять меня. Знаете, как я пострадал от любви? Не знаете? Так знайте. Я влюбился в одну длинную черноволосую стерву, и она мной помыкала, как будто я – вьючное животное. А ласки мне дарила, лишь сильно напившись водки. С этой целью я с ней приучился пить водку. Потом стерва меня бросила, а водку я пить не оставил.
Тут она меня недавно нашла. Нашла. Она приходит ко мне. Она приносит мне колбасу и водку. И она целует меня, и она говорит, что жить без меня не может. А только я ей не верю. Я погорел и сгорел. А она замужем за кандидатом наук.
И те две – они тоже неплохо устроились. Виталикова сестра с мужем недавно купили машину «фиат» и ездили на ней по Средней Азии. А Виталенькина любовь переехала в Москву и что там делает – это уж мне неизвестно. Я ведь не Бог, чтобы все знать.
*…один знаменитый человек, переменивший восемьдесят одну работу. – Увы, этого человека больше в городе К. нет. Светлой памяти прототипа этого рассказа Володи Брыткова (1938–1995), имевшего прозвище БУРМАТА. Он был одной из самых ярких и оригинальных личностей, встреченных мною в этой жизни. Хиппи, альпинист, прожектер, чудак, выдумщик. Все, описанное в рассказе, действительно случилось с ним, включая восемьдесят одну работу и несостоявшуюся любовь.