Каленым железом
Шрифт:
– А-а! Вон ты какие речи завел! Дескать, никто не помог, одна религия помогла. А-а! Вон ты как!.. Ну, погоди! Погоди! Ты дорассказываешься. Устроят тебе с такими историями… обедню.
– Это было во мрачные времена культа личности Сталина, – испугался поп. – И деньги старые. По-новому их было бы пять тысяч.
– А-а. Ну если старые, тогда – другое дело, – смягчился Иван. – А все-таки ты, наверное, врешь.
– Незачем мне лгать. Зачем? А тот человек жив. Он сам мне это рассказывал.
– Ну и что он, как? Живет в своем доме, что ли?
– Нет. Вот тут – плохо. Деньги не помогли ему. Покатился дальше вниз. Встретил я его уже в Норильске.
– Понял, – сказал слесарь. – Намек понял. Вот видишь, что получилось? Получилось, что те-то дело знали, когда не дали денег, а?
– Получилось, что знали.
– Вот тогда и получается, что твой рассказ ни к чему.
– Так я же ведь и не хотел, чтоб «к чему». Я просто рассказал. Без всякой задней мысли.
– Нет, уж тут ты не виляй. Не люблю! – опять распалился слесарь. – Без мысли или с мыслью, а религия твоя по новой терпит ужасное фиаско. Все! Точка! Молчок!
– Ну фиаско так фиаско, – забормотал поп. – Надоел ты мне. Я пойду.
– Посиди, че уж так сразу, – Иван почувствовал себя виноватым. – Сиди. Можем о чем-нибудь другом поговорить. Тебе сколько лет?
– Сорок один.
– И давно этим самым занимаешься?
– С детства открыл душу Господу.
– А родители что? Тоже при церквах околачивались?
– Нет. Тут обстоит сложно. Отец у меня был красный генерал, атеист, неверующий, а мать – уборщица. После смерти отца открыла душу Господу и меня воспитала христианином.
– Однако опять ты врешь! Как же это так? Отец – генерал, мать – уборщица. Разве так может быть?
– Все может быть.
– Как же это так? Вот у меня, например, мать тоже долгое время работала уборщицей, так и отец рубил мясо на колхозном рынке. А у тебя… Нет, тут что-то не то. Странно.
– Странно так странно. Отвяжись. Странно ему… Да и какая тебе разница? Оба они уже давно в сырой земле, царство им небесное, вечный покой.
И поп осенил себя крестным знамением.
– Мои тоже копыта откинули, – задумчиво сказал Иван.
Поп покривился.
– Ну вот, видишь ты как! Разве ж так можно? «Копыта откинули»! Ведь ты говоришь про величайшее таинство на земле. Про уход в небытие. Ты если не уважаешь уход в тот мир, так хоть уважай своих родителей.
Иван не согласился.
– Хоть и складно ты мелешь, батя, а все-таки я на твои речи плюю. Я тут чую вранье, и ничем ты меня не перешибешь и не переубедишь. И – точка. Молчок.
– Значит, ты своих родителей не уважаешь?
– Я не уважаю своих родителей? – возмутился Иван. – Да я тебе знаешь щас что? Да я – мать, маму милую… Я тебе знаешь что?
– Ну ты! Тише, тише! Что размахался? – прикрикнул поп.
Иван сник.
– Оно конечно. Зачем понапрасну махать. Я тебе лучше расскажу.
– Вот. Рассказывать рассказывай, а рукам воли не давай.
– Да ладно. Я это так. В общем, я почти всю жизнь жил с матерью один, потому что наш отец давно умер.
– Как и я, – перебил поп.
– Что – как и ты?
– Мой отец тоже умер давно. Ну ладно, ладно. Рассказывай. Не мешаю.
– Старик умер очень давно. Он был здоровый, и у него случился удар. Я о нем почти ничего сказать не могу, поскольку тогда, по молодости лет, его еще не раскусил. А потом он сразу умер.
Но – мама, мамочка моя милая! Поскольку это было долго, я очень ее любил. Не знаю, как бы любил, если – быстро… Не знаю. Наверно бы, любил. Матерей все любят.
– Постой. Не понимаю. Что – долго-быстро?
– Жизнь ее и болезнь. Она всю жизнь была как бы одна и болела.
– Чем?
– Тысяча болезней была у мамы. И одна тяжелей другой. А только какая разница – чем?
– Нет, я сравнить.
– Вот. И она болела. А я ж человек, понял. Я иной раз прихожу выпивши. И она на меня СМОТРЕЛА. Понял? А еще, о господи, еще иногда она меня РАЗДРАЖАЛА. Это больная-то. Понял? Раздражала.
– Понимаю, – сказал поп.
– Так ведь я тоже могу не выдержать. Ведь я-то – человек, человек. Двуногий. Понял? Бывало, не выдержишь, смотришь, как она стонет и мучается. И думаешь – скорей бы уж! Скорей! И тебе легче, и мне жить надо. А потом – стыдно. Стыдно до того, что не стыдно даже, а тошнит от стыда. Так бы и блеванул!
– Ну, ну, – поп тихонько погладил руку Ивана.
– А потом она умерла, – продолжал Иван. – Она перед этим два месяца лежала в больнице, и я к ней каждый день ходил.
Тут Иван замолчал, и поп долго не мог от него добиться какого-либо продолжения.
– Поди ты к дьяволу! – говорил Иван, отвернувшись. – Поди! Не хочу! Не хочу!
– А ты скажи, – уговаривал поп. – Ты скажи, и станет легче.
– Легче не станет, – говорил Иван. – Легче не станет, – говорил он, глядя на попа бешено. – Легче не станет, – слабо закончил он. – Легче не станет. А впрочем, почему бы и не рассказать? Она перед этим два месяца лежала в больнице, и я к ней каждый день туда ходил. Ты знаешь, что это за заведение – больница? И я знаю. Туда, где едят суп с капустой и лежат на кроватях с панцирной сеткой. Медицинское обслуживание у нас бесплатное, поэтому больные лежат в больницах бесплатно. Они там лежат. Которые – умирают, которые получают инвалидность и пенсию по ней, а некоторые, выздоровев, возвращаются в ряды активных тружеников.
Так вот, мама моя инвалидность уже имела. Причем не какую-нибудь, а инвалидность первой группы.
Иван поднял палец.
– Первой группы! Возвратиться в ряды активных тружеников ей уже не было возможности. Нулевой группы нету, поэтому оставался один путь – помереть.
И она лежала в больнице, в палате, мимо которой я сейчас часто прохожу, мимо окошек. И она не могла переворачиваться, да ей и не надо было. А когда было надо, то тут приходила по просьбе других больных санитарка. И она ее переворачивала. И на санитарку я не в претензии. У ней больных много. Разве она за всеми успеет? Она лежала. Потом ее перевели в коридор, за ширму.