Каленым железом
Шрифт:
– Есть, – сказал простодушный Метус. – Вот.
И показал женщине десятку.
– О! Вот молодец! – женщина стала совсем своя и запела:
Говорит старик старухе:«Ты купи мне рассыпухи,А не купишь рассыпухи,Я уйду к другой старухе»…Э-эх, э-эх.– А такой большой-огромной, – вторил ей Метус.
Потом они пили рассыпуху в той же беседочке, увитой плющом, где Рафик уже отдохнул и беседовал с какими-то людьми, бешено вращая кистями рук. Он поздравил Метуса, сладко чмокнул, посмотрев на даму, и выпил за их здоровье.
Потом он остался в беседочке, а они шатались по симпатичным дорожкам, обнимаясь, куря и веселя своим обликом отдыхающую молодежь.
И шло время. И упала на землю ночь, усеяв темное небо мелкой сыпью звезд, и месяц светил. Светил, светил и освещал справляемый в центре парка, в кустах, непосредственно за гипсовой статуей оленя, нехитрый праздник любви Василия Метуса и черноволосой гражданки.
Видите ли, милиционер. А ему, очевидно, донесла парковая уборщица. Милиционер помешал. Он подошел, он обнаружил влюбленных, извлек Метуса, поставил на ноги и довольно мирно посоветовал:
– Ты, мужик, лучше вали отсюда подобру-поздорову.
А гражданке сказал:
– А ты, Танька, если еще раз тут появишься, то я тебе, бичухе, остригу голову.
– А что я, – заныла Танька.
Что бы Метусу послушать опытного человека, разыскать Рафаила да и валить, валить, рвать когти.
А он взял да, как дурак, заорал на милиционера, кинулся на него, как бык, и ударил влюбленным кулаком по голове.
Милиционер засвистел, Метус еще приложился. На свистки явился Рафик и удержал Метуса от дальнейших необдуманных поступков.
Но как он ни уговаривал, как ни просил милиционера, как ни сулил ему горы золотых восточных денег, тот был непреклонен, и Метуса повезли.
– Он очень обиделся, – объяснил Рафаил. – Ну а вы, спрашивается, не обиделись бы, мамаша, если вас при исполнении служебных обязанностей шарахнули кулаком по голове за ваш же добрый совет?
Старушка заплакала и сказала:
– Я говорила, что он – дурак. Может, его хоть в дурдом посодят, а не в тюрьму?
– Не знаю. Не знаю. Сушите сухари лучше. Что же делать?
И Рафаил ушел, предварительно добавив и пошутив:
– Не плачьте, мама, а то я вам урюку не пришлю.
Так и пошел куда-то с гитарой. Про свою машину даже ничего не рассказал, куда она у него девалась.
Не плачьте, говорит, а как тут не плакать? А?
И старуха плакала. Она плакала, но уже собирала первую передачу: картошечка, огурчики, сухарики.
– Как ты думаешь, Марья, огурчики разрешат ему? – спрашивала она молодайку.
Но та окаменела. Она, как услышала, что произошло, то сначала вся покраснела, а потом окаменела и замолчала.
Она молчала несколько дней, а потом плюнула и стала со страшной силой возить для дома сено, дрова, копать картошку.
Потом она съездила в город и завербовалась у вербовщика на остров Шикотан потрошить рыбу. На суд она не пошла.
– Извините, мама, – сказала она, кланяясь старухе. – Я вам буду посылать немножко, а с Васькой я жить не могу, потому что он – паразит.
– Дурак он, – сказала старуха.
К этому времени все стало известно. Был суд. И Васька получил полтора года. Но обещали, что если будет вести себя хорошо, то могут выпустить «по половинке» или отправить «на химию».
– А то еще, гляди, и амнистия какая выйдет, – утешали люди Макарину Савельевну.
И вот теперь Васька сидит за колючкой. Жёны его – кто где. Рафаил демобилизовался и уехал.
Ваське дали полтора года, и никто не знает, что он будет делать, когда вернется. Начнет, наверное, с того, что опять подженится.
А сейчас – он никому не нужен. Так, по-видимому? Кому он нужен? Жены нет. Рафаил уехал. Так, по-видимому?
Нет, не так.
Ибо старушка мама Макарина Савельевна молча и упорно дожидается своего дурака, которого она родила, растила, купала в корыте, где он говорил «гули-гули», нянчила, покупала ему букварь и стегала ремнем за двойки из школы.
Дожидается, надеясь на деньги с далекого острова Шикотан, на урюк и на Господа Бога.
Дожидается, питаясь картошкой, солеными огурцами, свеклой, капустой, грибами – словом, всем тем, за что не нужно платить ни копейки денег и что бесплатно растет у хозяев на родной земле.
* Этот рассказ вместе с рассказом «Барабанщик и его жена, барабанщица» был напечатан в 1976 году в журнале «Новый мир». С предисловием Василия Шукшина. После чего я, пардон, проснулся наутро знаменитым, и всего лишь через два года меня приняли в Союз советских писателей, откуда уже через 7 мес. 13 дней исключили за альманах «Метрополь» вместе с Виктором Ерофеевым. После чего Василий Аксенов, Семен Липкин и Инна Лиснянская вышли из этого Союза в знак протеста. Я все помню.
Жду любви не вероломной, А такой большой, огромнай! – Из песни Владимира Шаинского (р. 1925) на слова Михаила Танича (1923–2008) «Осенний лес», которую часто исполняли по радио. Сведения эти я получил из Интернета, благодаря моим ФРЕНДАМ из «Живого Журнала», за что я их благодарю.
Заготскот – советская организация, занимавшаяся разведением и убийством крупного рогатого скота и овец.
Хоре – хорошо (сиб.).
…черти в свайку играли. – «Ряб, будто черти у него на роже в свайку играли» (Даль В. Пословицы русского народа). Свайка – старинная игра, состоящая в том, что толстый гвоздь с большой шляпкой нужно броском вонзить в землю, попав в середину лежащего на земле кольца.
…стеклянный шар. – «Как шар стеклянный этот мир разбился / И растворился в суете сует» (Джон Байрон (1788–1824). Дон Жуан. Перевод Татьяны Гнедич (1907–1976)).
Разободранный шофер… – В жизни, конечно, пелось это куда грубее. Но для литературы – вполне достаточно.
КПЗ – камера предварительного заключения. Теперь называется изящнее – ИВС, изолятор временного содержания.
…ара… – Вроде бы из азербайджанского языка. Приятель, что ли?
Шаньги не крути – не обманывай (сиб.). Шаньга – сибирская ватрушка с густой запеченной сметаной.