Каллиграф
Шрифт:
Я знаю, знаю. Дляменя самого все это оказалось большим шоком. Но теперь все по-другому. Больше никаких каллиграфических попоек с приятелями-художниками или политическими радикалами; долой диссидентов, бунтовщиков и всех, кто занимается подрывной деятельностью; долой атеистов, анархистов и протестующих; я мечтаю как можно скорее прильнуть к пышной груди традиционного общества. Никогда больше захватывающей дух банальности западного либерального капитализма не удастся лишить меня воли к жизни. Ничего подобного. Дайте мне лист бумаги: давайте посмотрим еще раз, что происходит в нашем маленьком, старом мире.
Что происходило? Я, Она, Это. Вот что происходило. И никаких ошибок. Двадцать четыре, семь. Я, Она, Это – и, в основном, Это. Что я могу сказать? Бывало долго. Бывало коротко. Бывало медленно. Бывало быстро. Это могло быть чувственным и нежным, Это могло быть грубым и плотским. Это было изощренным, Это было примитивным. Это было в одежде и без одежды. Это было запланированным и неожиданным. Это было суперактивным и ленивым. Это было зависимостью, манией, одержимостью. Это было импульсивным, жестким, увлекательным. И Это стояло на пути у всего остального. Но кого по-настоящему заботит белиберда вроде всего остального? Вас нет. Меня нет. Никого не заботит. Когда доходит до Этого, все остальное может катиться ко всем чертям.
Ух. В течение нескольких следующих недель я безмятежно признавал, что выбраться из постели никак не удается. И не то чтобы мне было так уж трудно просыпаться. Нет, проблема заключалась в том, что каждый раз, осознавая себя, я осознавал и ее присутствие.
Так я и лежал, просто еще один парень, выброшенный из глубин сновидений на скалистые берега бодрствования – зевок, потягивание, глаза открываются и, боже мой:она здесь. Рядом со мной во всей своей прекрасной реальности.
Так неподдельна ты, что лишь представь — И тотчас образ обратится в явь.Положа руку на помятое, но все еще бьющееся сердце, должен сказать: я не уверен, что происходившее между нами, особенно вначале, можно было назвать «счастьем». (И, в любом случае, если уж говорить о прилагательных, «счастливый» – безусловно, одно из тех слов, что чаще всего применяются задним числом, в отличие, например, от «разгневанный» или «расстроенный».) Однако, оглядываясь назад одну вещь я могу сказать – причем довольно уверенно – во всем этом было очень мало (если вообще что-то было) проявлений истинной натуры Мадлен.
Ну хорошо, хорошо, яростный сексуальный штурм все-таки имел место. В частности, Мадлен нравилось атаковать меня в половине пятого утра, когда я пробирался назад в постель, полусонный, ослепший от голубоватого освещения ванной комнаты, в самом уязвимом состоянии, слабый, иссушенный, потерянный. В такие моменты я болезненно осознавал: то, что я жажду получить, это вовсе не физическое выражение влечения и взаимного уважения, но полноценное физическое наказание. И мужчина может получить серьезную порцию такого наказания еще до того, как начнет жаловаться – или даже поймет, что он наказан.
Нет, я должен признать, что тогда не было ничего настораживающего. Мы были возбуждены, взволнованы, поглощены друг другом. Мы вели себя так, как ведут себя все любовники в начале романа. Мы игнорировали друзей. Мы редко выходили из дома. И нас это не особенно смущало. Потому что мы наслаждались друг другом. И при таких дурманящих обстоятельствах я не мог заметить лицемерия, и у меня вряд ли могли появиться дурные предчувствия.
Через три недели после пикника на Хэмпстед-Хит, в пятницу (очень длинную пятницу) в начале июля мы проснулись практически одновременно в половине восьмого. Мы спали с четырех часов вечера, когда легли в постель. Мы заглянули друг другу в глаза (чтобы увидеть меняющиеся волны цвета и далекие звезды) и обнаружили (слова для этого были не нужны), что находимся в полнейшем духовном согласии: завтра нам необходимо – совершенно необходимо – что-нибудь сделать.Все, что угодно. Например, покинуть квартиру.
Я сварил крепкий кофе, а потом мы деловито уселись в кровати и составили масштабный список бодрящих и полезных субботних занятий: я собирался купить мой первый мобильный телефон; Мадлен намеревалась приобрести подходящую двуспальную кровать для своей квартиры; я собирался написать письмо бабушке; Мадлен намеревалась разобрать коробки и папки со своими старыми статьями; и мы оба приняли решение провести вечер вместе в театре «Глобус» на представлении шекспировского «Цимбелина» (потому что ни один из нас никогда не видел эту пьесу на сцене и вообще ничего о ней не знал).
Но когда наступило субботнее утро (естественно, позднее), вместо того чтобы приступить к выполнению намеченных планов с энергией, которой был вправе ожидать от нас христианский мир, мы обнаружили себя снова жертвами странной зоны сверхмощной гравитации, которая отказывалась ослабить свою хватку и отпустить нас.
В половине одиннадцатого я совершил нечеловеческое усилие и надел брюки, но затем совершил ошибку (поразительная наивность), принеся Мадлен кофе в ванну и попытавшись читать ей, пока она лежала, удерживая блюдце и чашечку на груди, и делала маленькие глоточки, когда я смотрел на нее.
Около двенадцати я снова встал и даже пошел к выходу (и даже оптимистично приготовил пару ботинок к активному использованию), но через несколько секунд я босой бросился к ней на помощь потому что она сказала, что у нее болит спина, и, несмотря на то, что в этот момент ее слова были скорее информационным сообщением, чем просьбой, я не мог праздно пренебрегать ими и отказывать ей в маленьком облегчении, которое могли принести мои заботливые ладони.
Последнее усилие – где-то после трех часов дня – было не более результативным: она скрылась в гостиной, а я перебирал одежду, висевшую на спинке стула, в поисках своей рубашки. Потом я крикнул ей, что ее музыка должна быть где-то там, а минутой позже она появилась в дверном проеме, заявила, что если я потерял ее «Рождение Прохлады», она отрежет мне голову, и спросила, почему у меня нет ничего такого, что ей хотелось бы слушать. В этот момент я понял, что моя рубашка на ней,а еще заметил, что белые полы падают точно до середины между бедрами и прекрасными коленями. И на этом все было кончено.
После этого мы решили отменить свои планы по выходу из квартиры, как слишком далеко идущие. Ленивый день плавно перетекал в ранний вечер. В семь часов я все еще лежал в постели, читая предисловие к старому изданию стихов Донна, которое я недавно купил: «Можно предположить, что независимо от того, были его отношения малочисленными и долгими, или, что кажется более вероятным, многочисленными и краткосрочными, очевидно, что он знал женщин разного склада, от самых ограниченных до весьма чувствительных…» (Какой все-таки странный тон у этих старых критиков, и как лег они переходят от слова «предположение» к понятию «очевидности».) Тем временем Мадлен сидела за моим письменным столом у окна, откинувшись на спинку стула, согнув ногу и опершись подбородком о колено, и красила ногти на ноге, так что в комнате стоял запах лака, хотя окно было открыто. Звучал largo ma non tanto– Концерт Баха для двух скрипок. Майлс Дэвис благополучно оставался там, где я его спрятал.