Камень на камень

Мысливский Веслав

— Что ж ты, Рябина, из отряда убежал, нехорошо, — говорят.

— Не убегал я, — говорит. — Пришел только к бабе на молотьбу, кто ей без меня обмолотит.

— А может, ты предатель, Рябина? — говорят.

— Кабы предатель был, нанял бы работника. Работник бы молотил, а я вас выдавал, — говорит.

— Собирайся, Рябина, пошли, — говорят.

— Соберусь, когда обмолочу, — говорит. — Мне еще пшеницы дюжины две снопов осталось. И вон тот овес для лошади.

Ребята за пистолеты, а он их цепами по башкам. Потом руки им повыкручивал, пистолеты отобрал.

— Скажете, что я живой. И не предатель. А теперь ступайте в хату, пусть вас жена молоком напоит. И проваливайте. Я сам по своей воле приду, а заставить вы меня не заставите.

Зашли

мы в корчму пропустить по стопочке. У Рябины в руках был кнут и на голове баранья шапка, вроде бы он возчик. А Береза остался на базаре и должен был дать знак, когда явится это магистратское падло. Втроем нам оставаться нельзя было, чтоб не привлекать внимания. Рябине же выпить требовалось перед тем, как в гадов стрелять. Он говорил, что тогда и рука тверже, и глаз зорче, но, может, не все говорил. Правда, он и без такого повода выпить был не дурак. Только в одиночку пить не любил, непременно должен был найти человека, у которого бы душа болела, чтоб, как ксендз, сказать тому утешительные слова. Если душа болит, обязательно надо выпить, тогда и утешенье скорей поможет.

Так было, когда в отряд Кручина пришел. Точно к брату, прилепился к нему Рябина. Тот только-только жениться успел, а пришлось сразу бежать в лес, оставив дома одну-одинешеньку молодую жену. Отсюда и кличка Кручина. Мужик плечистый, высокий, волосы кудрявые, черные, брови кустистые, и жена, наверное, красивая была. Кое-кто ему завидовал, хотя он ничего про нее не рассказывал, а Рябина сразу принялся его утешать:

— Еще, брат, тебе с нею жить и жить. Мне тоже невтерпеж бывало. Иной раз ночи дождаться не мог. А то и на поле, на пашне, идет кто мимо, не идет, все равно. Случалось, и «бог помочь» нам говорили. А теперь наведаюсь время от времени, дров ей нарублю, коню осмотрю копыта, не потерял ли подковы, скребницей по нему пройдусь, скажу, где что сеять, сажать, а захочет помиловаться, говорю, война сейчас, Валерка, нам врага надо бить, с любовью пока погодим. С другой бабой, может, я бы еще не прочь. Вроде бы все то же самое, ан нет, не все. Со своей только заботы и соединяют. И хорошо, что господь их посылает, без забот какие бы у вас с ней вместе были дела? Со своей, брат, словно сам с собой. Ты ли, она ли — одно тело, натруженное, так натруженное, злое, так злое. Лучше уж водки выпить, то же самое почувствуешь. Да и троих ребятишек мы уже сделали, неужто делать четвертого? Кто знает, какая его ждет судьба. Может, самая бессчастная. Думаешь, кабы не то, я б пошел в партизаны? На черта мне это сдалось? Вши грызут, не высыпаешься, а то еще и убьют. А дома никто меня не трогал, никто за мной не приходил, поставки я сдавал, у свиней, коров в ушах номерки. Окна ночами всегда завешены. Чего не разрешали петь, того не пел. Жандарм и тот говорил, гут, герр Садзяк, гут. Только невмоготу стало.

Рябина погиб при налете на тюрьму в Олешицах. А Кручину ему недолгое время довелось утешать. Тот раз пошел ночью поглядеть, как там молодая жена одна. Отговаривали его ребята, не ходи, Кручина. И Рябина отговаривал, слишком много хочешь знать, брат, гляди, чего не надо узнаешь. Уж лучше напейся.

Ночь была звездная, деревенские собаки его знали, одна-две только залаяли спросонок. А ихнюю собаку жандарм застрелил, когда к ним приходили с обыском, хоть бы и вор залез, лаять было некому. Кручина постучал в окно, подождал, покуда жена встанет и в белешенькой сорочке замаячит, как призрак, за стеклом, и не поверит, что это он, подумает, тоже призрак. Потом кинется отворять дверь, а он ей навстречу руки раскроет. Сиренью вокруг пахло, потому что возле хаты густо росли сиреневые кусты.

Он во второй раз постучал, погромче, но почему-то в хате не было никакого движенья и никто не показался в окне. Он постоял немного, послушал, поглядел и пошел к двери. Дверь была не заперта. Он вошел, сказал в темноту: слава Иисусу, сказал: это я, где ты тут, Ванда? Но только наседка заквохтала в лукошке под столом, верно, подумавши,

что кто-то пришел забирать у нее цыплят.

Нашарил Кручина в потемках лампу, зажег, осматривается, а Ванда его спит на кровати, да не одна, с мужиком. И таким крепким сном, что, когда он на них посветил, ни у нее, ни у него даже веки не дрогнули. И перина скомкана, а они голехонькие, как господь сотворил. У мужика хоть сколько-то стыда осталось, он на боку лежал, съежившись, видать, озяб, а может, потому, что не в своей постели. Кручина его узнал — Фелек, старшим дружкой был у него на свадьбе. А она кверху животом, измятая, одна грудь здесь, другая там, а из всей одежи только коралловые бусы на шее, которые он ей на ярмарке купил перед свадьбой.

На столе две бутылки от самогону, одна до дна выпитая, вторая наполовину, колбаса, соленые огурцы и хлеба нарезано как на десятерых. А еще они яичницу себе жарили и, видать, с одной сковороды ели, потому что к сковороде были прислонены две ложки. А шмотье их на полу валялось по всей горнице. Юбку Кручина под плитой нашел, может, она даже яичницу мужику жарила без юбки.

Осенил их Кручина крестом, вытащил пистолет, застрелил ее, его, как лежали, спящих. Замяукал на припечке кот, он и кота застрелил. Висел над кроватью распятый Иисус с отверстой грудью, он ему сердце прострелил. Вылезли цыплята из-под наседки, он затоптал цыплят, а наседку застрелил. Все стекла в окнах перебил. Все горшки, тарелки. Даже по ведру с водой выстрелил. А когда настрелялся, сел за стол, выпил, что они ему оставили, и затянул песню. Ой, да как на моей свадьбе до зари плясали, до зари плясали, пели да гуляли, дана моя дана, смерть стоит с косою, боль течет рекою, а я с пьяной рожей, господи мой боже, спой со мною тоже. Потом стащил убитого дружку Фелека с кровати, лег на его место рядом с убитой женой и пустил себе пулю в лоб.

Рябина встал, взял вторую четвертинку, потому что Береза все не подавал знака, а сидеть с пустыми рюмками — как бы кто чего не заподозрил. В корчме полно народу, все пьют, ясно, что и шпики вертятся. Вдруг кто-то сбоку хвать меня за локоть.

— Ты, что ль, Петрушек сын будешь?

Я не оглядываюсь, но голос вроде знакомый.

— Что, крестного не узнал? — И усаживается на место Рябины, пьяный как свинья. — Ну, тех Петрушек, за кооперативом? У вас еще аисты были на овине. Я вам плиту чинил.

— Идите, идите. Не на того напали, кого искали. — А сам все время смотрю в другую сторону. Он же поворачивается к залу и как заорет во всю глотку, да еще в грудь себя бьет:

— Крестник мой! — И хлопает меня по плечу. — Только не желает крестного признавать!

При этих словах гомон в корчме словно бы поутих, и, чувствую, все с возмущением на меня смотрят, что ж это за выродок такой, своего крестного не признает.

Вернулся Рябина с четвертинкой, спрашивает, кто это. Говорю, не знаю, привязался какой-то, за моего крестного себя выдает.

— Не выдаю, не выдаю, крестный я твой! А ты мой крестник, Петрушка. Поднесите-ка и крестному стопочку.

У меня внутри все уже кипело, а что делать, не знаю, в конце концов наклонился к нему и объясняю по-хорошему:

— Заткнитесь. Никакой я не Петрушка, я Орел.

А он как завопит:

— Какой такой Орел?! Петрушка! Да я тебя этими вот руками к алтарю нес. От матери с отцом отказываешься?

— Не отказываюсь я, времена такие, поймите.

Он грохнул кулаком по столу, аж рюмки задрожали.

— Какие ни есть времена, Петрушка ты! А я твой крестный!

— Если он твой крестный, спроси у него, купил он тебе когда чего? — разозлился Рябина. — Хрена он тебе купил! Как и мой! Тоже никогда ничегошеньки! Все эти крестные, паразиты, одним миром мазаны! Хочешь, я ему врежу?

— Оставь его. Крестный так крестный.

Я даже налил ему в свою рюмку водки, может, угомонится. Но его еще сильней разобрало, как пошел орать, и снова — что я Петрушка. Ну, тут уж я не выдержал, схватил его, как гусака, за шею и рявкнул прямо в рожу: