Каменный Кулак и мешок смерти
Шрифт:
К полудню драккары снялись и устремились вниз по извилистой Сиене, прочь от города, который отбросил кровожадных северян одним своим неприступным видом.
Дань Хареку Черепахе
Попятный путь вереница драккаров прошла по течению, по ветру и ко всеобщему удовольствию. На второй день шёрёверны вновь увидели Хавре. Каково же было их изумление, когда на хаврском берегу они узрели фризских всадников, которые обещались быть под стенами Роуена никак не позднее, чем туда прибудут викинги. Впрочем, незадача объяснилась довольно просто: люди Кродерлинга попытались пробраться короткой дорогой. Они выбрали правильное направление и к вечеру первого дня вышли к селению, которое тамошние жители именовали Пресветлым. [168] Фризы не увидели там ни терема Мертвого Бога, ни крестов на груди у селян и потому мирно проехали мимо. Дабы не сбиться, дальше решили ехать вдоль реки, но тут их путь преградило топкое болото. Лошади вязли по самое брюхо, и всадники решили вернуться. От Пресветлого селения они слишком далеко углубились на восток по распадку между холмами и вышли к маленькой речушке. Едва они хотели свернуть на юг к Сиене, как увидели большое войско, переходившее речку вброд.
168
Имеется в виду Дюклэр (duclair). du clair – имеющий отношение к свету (франц.)
– Там было не меньше сотни всадников и несколько сотен латников и лучников, – оправдывался Хагель. – Судя по всему, они направлялись в Роуен. Мы попытались обогнать их окольными дорогами, дабы принести вам весть о том, что в город идет подкрепление, но заплутали в холмах. На следующий день мы заметили ваши суда, идущие вниз по реке, и решили вернуться сюда.
– Похоже, – усмехнулся Хрольф, – среди вас тоже не так уж много дураков, готовых умереть на чужой земле в неравном бою.
Далее предстояла самая трудная часть совместного похода – дележка добычи. Шёрёверны изготовились к долгим тяжбам, но люди Кродерлинга оказались покладистыми. Главную свою задумку – застарелую месть – они исполнили превосходно, а ратные прибытки заботили их гораздо меньше. Они согласились взять себе всех лошадей и прочий скот, захваченный в Хавре, а также по 50 крон серебра на каждого ушедшего в поход. Пошептавшись в сторонке, Кнуб, Хрольф и подручные Гастингу шеппари порешили подарить Хареку еще и дивной работы золотой кубок, украшенный самоцветами.
– Потомок фризских конунгов должен пить из чаши, достойной его предков, – высокопарно изрек Кнуб, вручая Кродерлингу подарок. – Надеюсь, до весны твои люди не забудут вкус мести. Будем рады вновь увидеть тебя на Спайкерооге… – многозначительно подмигнул он. – Роуенского эвека надо прихватить за бока.
Глаза Хагиля засверкали от одной мысли о новом набеге на ненавистных франков.
– К весне я соберу пять сотен всадников! – пообещал он, вскакивая на своего изумительно красивого и мощного жеребца.
Однако стоило фризам скрыться из виду, как лицо Хрольфа помрачнело. Хоть и не многое попросили всадники, а ста сотен крон как не бывало. А ведь еще двадцать тысяч надлежало отдать даннскому конунгу… Сколько же серебра придется на долю каждого из оставшихся четырех с половиной сотен гребцов? Впрочем, через некоторое время настроение Гастинга вновь поднялось: он вспомнил, что кроме сундуков и коробов с казной хаврского воеводы и слуг Йоксы имелась и другая добыча, которую Кнуб предлагал посчитать и разделить в славном Хедебю. Глядишь, и опять по три сотни крон на гребца выйдет!
С этими славными мыслями Хрольф и заснул в одной из клетей дома хаврского воеводы, отпользовав прежде похотливую толстозадую франкскую молодуху. Та оказалась новоявленной вдовой – ее супруг погиб в битве у северных ворот, – и поутру она вцепилась в подол Гастинга, умоляя взять ее с собой. Надо было видеть, с каким гордым видом сторешеппарь поднимался на борт Грома, какие выразительные взгляды бросал на Кнутнева, мол, не за тобой одним женщины бегают, как дворовые собаки.
Однако стоило молодухе освоиться на драккаре, как она разохотилась давать приют в своей гостеприимной шхере всякому, кто не ленился хлопнуть ее по заду. Впрочем, таких находилось не так уж много: сразу по выходе из Овсяного залива варяжская ватага попала в полосу бурь. В Эретре, рыбацкой деревеньке на берегу заводи с каменными вратами по краям, драккары прятались целых три дня. Когда же Ньёрд с Аегиром уняли свою склоку, оказалось, что волны вытолкали ладьи на три десятка шагов от черты прилива.
Викинги каждый день приносили богатую жертву всем богам, но буйные ветры над Альбионским проливом никак не унимались. А еще эти чудовищные, не виданные ни в Восточном, ни в Северном море отливы, раз за разом обманывавшие мореходов, которым едва ли не каждое утро приходилось брести к своим ладьям по ледяной воде.
Разудалый Ньёрд пытался гнать их на юг, точно ворох опавших листьев, но драккары упрямо пробивались на север, к Даннмарке. Плавание до Фризских островов заняло целых десять дней. Но и появление на горизонте заветной гряды не очень-то порадовало мореходов: если в Альбионском проливе корабли при любом неловком извороте могли разбиться о прибрежные скалы, то теперь в круговерти волн шеппари опасались не углядеть малый остров или мель.
Грудень [169] набрал уже полную силу, когда измотанная бурями ватага добралась до реки Треены, по которой можно было подняться к волоку, ведшему в Хедебю. От многодневных трудов на гребцовских сундуках шёрёверны осунулись, как звери после голодной, чересчур снежной зимы. Так что когда перевозчик запросил с Хрольфа по пятнадцать крон за волок одной ладьи в Шлею, тот согласился без единого слова.
На черную землю тихо падал первый снег. Негромко поскрипывали огромные колеса повозок, перевозивших драккары по волоку. Свеи кутались в звериные шкуры. В полном изнеможении шёрёверны Бирки и дружинники Кнуба подходили к последней воде их нелегкого пути. В том, что это будет последняя вода, уже никто не сомневался. Во всей ватаге не нашлось бы двух десятков безумцев, готовых провести еще десять дней в зимнем море для того, чтобы попасть в родные места, на Бирку. И уж точно Хрольф не был из их числа.
169
Грудень – месяц ноябрь по древнеславянскому календарю.
Оказавшись в славном Хедебю, Гастинг уплатил целых пятьдесят крон сухорукой бездетной вдове за зимний постой в ее огромном пустом доме, куда вселился сам с прежним манскапом Грома. Еще столько же он потратил на то, чтобы расселить остальных людей своей новой руси. Его сердце обливалось кровью, но он говорил себе, что большая дружина – большие расходы. Ведь и доходы тоже большие: в этот раз он рассчитывал получить не четыре шеппарьские доли, а семь, поскольку ему должно было достаться серебро, отчисленное на его драккары – Гром, Молнию и Тучу.
Пять дней мореходы вместе с дружинниками пировали в хоромах Кнуба. Было съедено столько свиней и выпито столько вина, что кое у кого из пирующих случилась тягость утробы. Так что к дележу добычи шёрёверны приступили только через седмицу. Счетоводов нашлось уйма. Сам ярл Хедебю собрался исчислять доли, но все, что ему позволили сделать, это отсчитать ту меру золота и серебра, которую полагалось уплатить конунгу Роскилле.
Делить же остальную добычу стали так, как это сделал племянник Неистового Эрланда с привезенным из Хохендорфа, – бобами и ячменем. Одна Хрольфова русь радовалась, когда заполучила в свои руки по три боба и шесть ячменных зерен. Но как только остальные, включая даннских ратников, уяснили, что каждый боб – это сто серебряных крон, а ячмень – десять, так ликованию их не было конца. Конечно, это было меньше, чем обещалось, но все же гораздо больше, чем обычно перепадало на долю руси и тем более дружинных ратников.
Еще девять дней бобы и ячмень превращались в золото и серебро. И то ведь, дело не простое. Меру не всякий знал. Пока утихомиришь крикуна – полдня пройдет. А за ним уже другой умник лезет судить, сколько серебра в кроне.
В конце концов дележка закончилась, и Кнуб начал готовиться к отъезду в Роскилле. Как и следовало ожидать, у себя на вотчине, где под его рукой стояло не меньше пяти сотен дружинников, не говоря уже об урядниках, следивших за жизнью торжища, и прочих служилых людях, толстяк переменился. Нет, он не перестал зубоскалить и хлебосольствовать бывших соратников, но он словно возвел между собой и ними невидимую стену, сквозь которую достучаться было все труднее и труднее. Это была не спесь, не презрение, а нечто в каждом слове, в каждом движении руки, что давало понять, где в этом городе его место, а где место тех, кто совсем недавно бился с ним плечом к плечу.