Каменный Кулак и мешок смерти

Кууне Янис

Посему, когда Кнуб прислал Хрольфу гонца с приглашением прибыть на его двор, Гастинг не стал разговаривать с ним через губу, как сделал бы это на Бирке, а собрался и спешно отправился на зов. В дверях вдовьего дома он столкнулся с Кнутневым. И очень обрадовался. Варг был единственным человеком, которого шеппарь хотел бы видеть стоящим за своим плечом. Даже шумное сопение верзилы Ольга не вселяло в него такой уверенности, как незаметное присутствие щуплого венеда.

– Хрольф… – начал Волкан.

– Варг! – перебил его Гастинг. – Кнуб зовет меня к себе на двор. Ты не мог бы пойти со мной?

– Хрольф, мне надо с тобой поговорить, – пытался настаивать Годинович. Вид у него был не менее

решительный, чем у посланца ярла Хедебю, и все-таки племянник Неистового Эрланда притворился, что не видит этого.

– Пойдем. Сходим к Кнубу, а после поговорим.

В конце концов, еще полдня в Хедебю ничего не меняли. Кнорр, согласившийся взять Кнутнева на борт до Норрчёпинга, [170] отчаливал лишь на следующее утро. Собрав в кулак все невеликое уважение, которое он испытывал к сыну Снорри, Волькша последовал за ним на двор ярла Хедебю.

170

Норрчёпинг – город в Швеции.

Толстяк ждал их в трапезной. Он был один. Ни одного дружинника, ни одного подъедалы. Слуга, введший шёрёвернов, тут же удалился.

– Я думал, ты придешь один, – пробурчал Кнуб.

Хрольф оглянулся на Варга.

– Я могу уйти, – с готовностью предложил тот.

Но Гастинг упреждающе поднял руку и сказал не то венеду, не то данну:

– Всякий хотел бы иметь Стейна Кнутнева за правым плечом, куда бы он ни направлялся.

Кнуб усмехнулся. В хаврском походе ему, как и многим из тех, кто пошел под начало бывшего Потрошителя сумьских засек только для того, чтобы взглянуть на Каменного Кулака в деле, не довелось лицезреть сокрушительный удар Волькши, но он видел франков, которые повстречались с его кулаком. Помнил он и фризского всадника, утверждавшего что, «маленький норманн» одним ударом на скаку свалил его лошадь. Ну а былица про то, как Варг в одиночку захватил все золото торжища, так и вовсе была похожа на песню скальда о воителях достодавних походов.

– Ладно, тебе решать. Это твой человек, – примирительно проурчал ярл Хедебю из глубины своего общинного тела и показал гостям на стол подле себя.

– Пейте, ешьте. На голодный живот добрые дела не вершатся.

Хрольф сел и, следуя примеру хозяина, принялся за еду. Однако, помня, как Ларс подловил его своим вопросом с куском мяса в зубах, рта Гастинг битком не набивал, вино прихлебывал по чуть-чуть и вообще всячески чинился. Кнуб же налегал на кушанья, точно до этого провел несколько дней в открытом море без пищи и воды.

Наконец, ярл Хедебю отбросил свиную масталыгу, [171] вытер руки о бороду и, отдуваясь, отвалился от стола. Когда он заговорил, людям с Бирки показалось, что от еды Кнуб и правда подобрел.

– Знаешь что, Гастинг, – обратился он к Хрольфу. – я очень уважаю даннского конунга Харека Скьёлдинга. В своей жизни он сделал одно очень благое дело… поставил меня ярлом Хедебю.

Кнуб смолк, глядя на гостей масляными глазами. Губастый рот ярла растягивался все шире в улыбке, а в самой сердцевине его телес зарождалось кудахтанье, переродившееся в конце концов в смех.

171

Масталыга – крупная кость либо сустав.

– С тех пор я не щадя живота своего укрепляю могущество и славу своего Великого Конунга! – вымолвил толстяк сквозь смех, похлопывая себя по пузу.

– Так вот, – внезапно

перестав смеяться, продолжил Кнуб. – я уважаю достопочтенного Харека настолько, что считаю, что двадцать тысяч крон для него – это слишком много. Я сам слышал, что в Хавре это был неудачный год. А предыдущий – и того хуже. Казна опустела. А ведь надо было еще ремонтировать мостки, а то торговый люд вовсе перестал бы приезжать на торжище. Ведь так? Ведь именно это запустение и узрел ты и твои люди в Овсяном заливе?

Хрольф, не отрываясь, смотрел в крохотные глазки управителя Хедебю, и одно веко у него подергивалось, точно он собирался подмигнуть толстяку, но на полпути передумывал.

– Я, ярл Хедебю, узнав, что наглые разорители подвластного Хареку Хохендорфа ночью, как тати, прошли волок между Шлеей и Трееной, бросился за ними вдогонку. Но их драккары летели, как будто дочери седого Аегира несли их на руках. Мои же суда то и дело убирали парус, потому как Ньёрд налетал с форштевня. Словом, когда я нагнал ватагу, они, эти бессовестные, но смелые молодцы уже взяли Хавре и полностью его разграбили. Однако их, милый Гастинг, потери были так велики, а люди так измотаны завершившейся битвой, то разбойники не посмели противостоять моим дружинникам, а повинились и решили отдать все, что добыли в Овсяном заливе, тому, кому эти богатства принадлежат по праву, а именно Великому Конунгу Даннмарки, повелителю Восточного и Северного морей, Хареку Скьёлдингу! Все пятнадцать тысяч крон серебром…

– Что? – переспросил Хрольф. Прежде чем прозвучали последние слова про пятнадцать тысяч крон серебром, сын Снорри сидел ни жив ни мертв. Он клял себя за то, что поверил толстяку и остался зимовать в Хедебю, и думал только о том, как бы малой кровью убраться co злополучного торжища. Отдавать всю добычу Хареку Черепахе племянник Неистового Эрланда не согласился бы ни за что на свете. Но пятнадцать тысяч… ведь на Бирке Кнуб говорил о двадцати?

– Запомни, ты, разбойник и разоритель славного Хохендорфа, покаялся и пожелал отдать все пятнадцать тысяч крон моему господину, – с расстановкой вещал ярл Хедебю. – Я внял твоим словам и согласился проводить тебя с малой дружиной на Зееланд ко двору моего конунга, где ты лично отдашь ему все захваченные в Хавре пятнадцать тысяч крон серебра.

– Но ведь ты же взял для Харека двадцать тысяч крон… – промямлил Хрольф, который в пределах сотни считал весьма сносно и уж всяко понимал, что между двадцатью и пятнадцатью была разница в пять тысяч крон. Пять тысяч! Пятьдесят сотен! Да он за все предыдущие десять лет мыканья по шхерам Сумьского залива сумел отложить всего пять сотен, а этот самодовольный пузан пытается вот так запросто присвоить себе целых пятьдесят сотен. Такой расклад никак не укладывался в рассудке сына скаредного бонде.

– Неужели ты так туп? – с тяжелый вздохом спросил Хрольфа толстяк.

Гастинг заиграл желваками. Клочки его бороды зашевелились, точно он что-то перетирал коренными зубами.

– Я же сказал, что считаю, что двадцать тысяч крон – это слишком много, – начал объяснять свою задумку Кнуб. – У Харека в Роскилле дела и так из рук вон плохи. Не сиди он на Зееланде, ему давно бы пришел конец. Впрочем, я не против, чтобы он и дальше протирал штаны за своим высоким столом. Он мне не мешает. Но на двадцать тысяч он может взять слишком много силы. Будь это мой поход я бы отдал ему десятину, и все. Но ты, Гастинг, довел Харека до белого каления тем, что сбросил щит его отца с ворот Хохендорфа. Двадцать тысяч за старую деревяшку – это слишком. Вот я и подумал отдать ему пятнадцать, которым он и так будет рад-радешенек, а пять оставить себе… Я хотел сказать, поделить между всеми нами… Я хотел сказать, что из пяти тысяч я возьму себе три, а ты две…