Каменный пояс, 1985
Шрифт:
Они погибли оба. Звено старшего политрука Дьяченко ушло на очередное задание — «бить переправу». Перед отлетом я сфотографировал Ванечку и Сашу и стал ждать возвращения пилотов. В положенное время прилетел Дьяченко, а Бурмы и Быстрова не было.
Командир звена был мрачен, не отвечал на мои вопросы и не уходил с аэродрома. Наконец, когда стало ясно, что случилась беда и горючее в баках улетевших машин вышло, Дьяченко стал отрывочно рассказывать о бое.
«Me-109» на нашем фронте обычно ходили небольшими группами по четыре — шесть машин. На штурмовиков они старались валиться сверху, со стороны солнца, или выскакивали из-за облаков.
Нападали лишь в том случае, если имели подавляющее преимущество или тогда, когда «Илы» шли без прикрытия.
При равенстве сил истребители со свастиками на киле в бой не вступали, а залезали в облака и ждали подходящего момента для внезапного удара.
«Худые» недостаточно маневренны. Но главная их уязвимость не в том. Наши шли на врага в лоб, и у хваленых германских пилотов не выдерживали нервишки. Как только неприятель отваливал, «ястребки» секли его сбоку или сзади: именно там у «мессеров» слабые места. Немцы легко горели, и мы с земли радовались кострам в небе.
На этот раз все шло как будто обычно. «Илы» вдребезги разбили переправу и, закончив штурмовку, повернули к себе. Именно в эту минуту появилась на встречном курсе девятка «мессеров». Да еще высоко в небе торчала пара «худых» с черными крестами на фюзеляже и словно обрубленными на концах крыльями.
«Илы», конечно, не истребители, но я уже говорил:-голыми руками их не возьмешь. Бурма зажег одну машину, Быстров — вторую, но силы были слишком неравны, и один «Ил» тоже загорелся.
В баках кончалось горючее, ленты для снарядов опустели, в люках не было ни одного пулеметного патрона, под плоскостями — ни одного эрэса.
Дьяченко приказал своим выходить из боя.
И вот теперь все ждали возвращения боевых товарищей, хотя надеяться уже было почти не на что.
И когда казалось, что все уже кончено, что никто не прилетит никогда, из низкого облака выскочил штурмовик.
Все закричали «ура!», подбрасывали в воздух шлемы, но вскоре оживление стихло: самолет шел к земле, как слепой без палки, вихляясь из стороны в сторону.
Машина уже поворачивала на полосу, когда резкая судорога пронизала ее тело. Неуправляемая, она круто отклонилась, пошла над лесом и стала «стричь» крыльями верхушки сосен.
Возможно, летчика тяжело ранили в бою или немецкая крупнокалиберная пуля перебила один из тросов управления.
В эти минуты никто даже не знал — Ванечка прилетел или Саша, чтобы умереть на своей земле, среди своих. А может, это был не Бурма и не Быстров, а штурмовик соседнего полка и нужда заставила его садиться на нашу полосу.
За четыре с лишним года финской и Великой Отечественной войн я так и не научился смотреть на покойных товарищей, только что полных жизни, и мучительно переживал их смерть. Потому не кинулся со всеми туда, куда упал «Ил», а остался на взлетной полосе.
Здесь мне передали телеграмму редактора — срочно явиться в Рядчино, и я ушел на большак — ловить попутную машину. Признаюсь, был даже благодарен судьбе, избавившей меня от встречи со смертью товарища. Прибавьте к этому еще маленькую надежду, позволявшую думать: пилоты спаслись, посадив раненые машины или машины без горючего в чистом поле, а прилетел и разбился возле нас — пусть он простит меня — кто-то третий.
В редакции мне поручили поехать на другой фланг фронта, больше не удалось побывать в знакомом штурмовом полку, и я не сумел ничего толком узнать о судьбе Бурмы и Быстрова. Остались от них лишь слезы в горле да фотографии этой несравненной юности, которые я так и не успел отдать мальчикам.
В то же приблизительно время мы понесли еще одну утрату, о которой будем помнить до конца жизни.
В небе у Старой Руссы два наших истребителя напали на тридцать восемь самолетов врага, восемь из которых были «Me-109» и «фоккеры». Тридцать бомбардировщиков и восемь истребителей против двух краснозвездных машин!
Красными пилотами были Тимур Фрунзе и Иван Шутов из полка подполковника Московца.
Вскоре Тимур остался один против скопища врагов: Шутов погиб. Сын нашего великого полководца воевал, как и положено человеку с его фамилией. «Безумство храброго» дорого обошлось немцам. Фрунзе заставил их сбросить бомбы на свои же боевые порядки, сбил одного «худого». Но долго это продолжаться не могло… Тимур погиб в родном небе.
Восемнадцатого марта 1942 года наша газета напечатала Указ Президиума Верховного Совета Союза ССР о присвоении звания Героя Советского Союза лейтенанту Тимуру Михайловичу Фрунзе. На третьей полосе того же номера значился очерк писателя Николая Богданова «Тимур — сын Фрунзе».
Мы потеряли в эту войну более двадцати миллионов человек. Но каждый из нас, помня о кровавых потерях, вызывает в своей памяти образы тех, кого он любил и чтил на полях сражений. Для меня — это раньше всего Бурма, Быстров, Фрунзе.
Нередко забредал на огонек землянки прекрасный белорусский поэт Аркадий Александрович Кулешов. Кстати, он написал отменные стихи о Лажинах, и они, в переводе Анатолия Софронова, были напечатаны в «Известиях». Вот как начинается это пронзительное, захлестывающее душу стихотворение:
Есть под Старою Руссой Деревня такая — Лажины. Как у нас в Беларуси, Там вербы растут и рябины… Там деревья Весной на погосте Цветут, Как в Беларуси…Аркадий Александрович декламировал это стихотворение на родном языке, и я, поколебавшись, прочитал свое — «За деревней древнею Лажины»:
За деревней древнею Лажины, Возле Старой Руссы, близ огня, Был блиндажик малый и трехжильный В первом — сорок первом — у меня. Посреди скрипения обозов, Рева бомб, что сердце холодил, Генерал сиятельный Морозов На дымок землянки заходил. Здесь поэты ужинали с водкой, Сочинялись срочные статьи, И читал нам коротко и кротко Щипачев творения свои. У огня «буржуйки» небольшого После стуж кружилась голова, Белорусской музы Кулешова Дзенькали морозные слова. Здесь иная бинтовалась рана, И с разгона — в бой, хоть околей. Здесь певали женщины экрана, Сестры фронтовых госпиталей…