Каменный пояс, 1988
Шрифт:
Смял гармошкой мундштук. Щелкнул блестящей зажигалкой. Тоже из Германии. И решили мы, дядя Коля задавака, в Женьку. Конечно, герой, а мы пацанва, но все же…
Накурился он. Такой «бычище» щелкнул в траву, нам всем дыбануть хватит. У наших папок такого не уследишь, махра дороже хлеба. Накурился дядя Коля, сказал что-то Женьке. Тот растерянно взглянул на нас и убежал в дом.
Наконец-то! Сейчас Женька вынесет трофейную диковину.
Он появился в дверях с лопатой. По слабосильности волок за собой, ухватив обеими руками. Обидно стало! Ждали-ждали. Мерзли-мерзли. Есть охота. А тут лопата. Причем тут лопата. Картошку-то давно посадили, цвет набирает, скоро окучивать.
Догадливый Артурка крутнул пальцем у головы. Мол, контужен. Известно, если контужен, делает, что не надо. Жалко стало Женьку. Столько ждал, а отец…
Дядя Коля вскопал лужайку под окнами. Так уж он старался, прошелся лопатой на два раза. Разбил до комочка. И посадил картошку. Видели мы, Женька притащил в свертке. Растянулся в исполнительной спешке, она и вылетела.
Закопали они картошку, полили. Дядя Коля ушел домой, а Женька — к нам.
— Крепко отца-то? — поинтересовались мы.
— Чего крепко?
— Чего, чего. Того. Контузило.
— С чего это вы взяли?
— А чего это вы картошку сажали среди лета?
— Картошку… Смотрите на этих чудиков, — расхохотался Женька, — это же георгины. Из Германии.
— Ну и как?
— Что как?
— Чо да чо. Зачокал. Вкусные?
— Ой, уморики, — закатился Женька. — Да это же цветы.
Вся улица караулила, когда зацветут трофейные цветы.
Георгины зацвели поздно, как убирать картошку. Робкий, пробился первый язычок пламени. И днями дружно охватило весь куст. Запылал жаркий кострище.
Недолго горел этот костер. Цветы срезали на крышку гроба. Дядя Коля умер. Осколок, гулявший по телу после ранения, кровь прибила к сердцу.
А георгины порасселились по соседям. Осень от осени все больше палисадников охватывал их памятный огонь. И георгины, что сегодня дарят моим землякам языки удивительного пламени, с того привезенного из Германии дяди-Колиного трофея.
ПО ЯГОДЫ
За ягодами пойдешь, далеко уйдешь.
По ягоды пойдешь, домой придешь.
Это все Володька Кузнецов виноват. Сманил. Идем да идем.
И пошли мы по ягоды.
По переулку поднимались, еще ничего. Только бы мамка не увидела. А дальше не по себе. Все чужие.
Дальше-то и домов нет, ямы. Нарыли их перед войной под дома, а строить — некому.
И сейчас некому. Где их взять, мужиков-то? Слышали мы, как Кузнечиха завидовала мамке:
— Тебе что, твой-то под боком, а мой, царство ему небесное, через то и Володька ширмачит.
— Ну и выходила бы замуж, молодая пока.
Кузнечиха и объяснила:
— Выйдешь! Разбежишься. Нынче мужик дорогой, кочевряжистый. «Сучком» и то не заманишь на ночь.
Ну, а дальше нас выгнали. Не слушай, что не следует. Да все равно понятно, мужик дорогой.
Вот и ставят дома пленные. И правильно, поубивали наших и ставьте. За них.
Проходили мы, немцы как раз обедали. Веселые, будто и не пленные. Что им не смеяться. Кормят вот. А с едой, небось, не лучше, чем в войну.
Попросить бы кусочек. Ну да! Если б наши, тогда. А то. Да и не подойдешь. Вон часовой, автомат меж колен. Тоже ест.
Обошли мы пленных. Слюнкой заглотались. Хлебца-то не прихватили. Как же, возьмешь! Мамка: опять кусочничаешь, ешь дома. Не выпустит с куском.
Ну, а за ямами совсем пусто. Лес был. В войну свели. Теперь до него тёпать да тёпать. Да-алеко синеет, у небушка.
Запереглядывались, вернуться бы?
— Вы чо, пацаны? Назад покойника не носят.
Не носят так не носят. Потёпали мы к лесу. Дошли. Оглянулись — страшно. Домики со спичечный коробок.
Зато земляники тут! Не то что на Татарке. Там травинку насобираешь и надоест. А тут… Тук, тук в банку. И уж не тукает. Донышко покрыло. Мамка, что мамка. Полную банку принесешь, только ахнет. Про ругань забудет.
Может, так и было бы, а только за горой ахнуло раньше. Выгнало тучу. Пухлую, черную. И пошло пластать. Ну и заахало, погромче, чем в салют. Се-ердито.
Это Илья-пророк по небу скачет по своим делам. На колеснице. Торопится, сердится. Молнии из-под колес. А тучи — пыль клубами. Его будто и разглядеть можно. Разглядишь! Подними-ка глаза. Как вдарит молнией. Не любит Илья-пророк, чтоб разглядывали.
Нам бы под дерево, переждать дожжину, а у нас душу в пятки. Мы — деру.
Тучи все пластеют. А ну как развалятся, не удержатся. Да на нас. Ну и дождь, понятно, как из ведра. Банки полны. Не ягод — воды. И не выльешь, ягоды-то сверху плавают. Бежим, давимся. Ревом и ягодами. В рот их кидаем. Что уж теперь.
Добежали до ям, гром и примолк. Радоваться бы. Обсинило небо, запарило землю. Да какая уж радость. Пленные-то ушли. Значит, смена кончилась. Отец с работы вернулся. Не мамка, не отговоришься, не разжалобишь.
В переулок спускаться — Володька отстал.
— Я, пацаны, к Оплюне, свинчатки обещал на жестку.
Вот какой. Сманил, а отдуваться, так назад пятки. Сдрейфил.
КОЛОКОЛЬЧИКИ-БУБЕНЧИКИ
Колокольчики-бубенчики гремят.
Скачут наши кони три часа подряд.
Истомились, отправляясь в дальний путь.
Не пора ли нам, дружочек, отдохнуть
Я почему его заметил, аккордеон он нес. Блеснул куском неба в толпе, приворожил. Вел его рыженький парнишка. Потому что он был слепой.
Они продавать принесли аккордеон. На такую-то прелесть да без охотников? Их окружили. Потянулись опробовать на слух. С рук на руки. Куда как хорош, да дорог.
Сочно, послушно рокотал аккордеон. Слепой хмуро водил следом глазами. Видит? Ничего он не видел. Пустые глаза еще кровянели болью, а он уже слышал ими. Веки чутко отзывались на звуки.
Покупатель нашелся скоро. Кудряш в обтерханном кителе задержал аккордеон на груди. Вложил в вялую руку слепого пачку красненьких. Слепой начал было перебирать, но сбился, беспомощно заворочал головой. Рыженький догадливо принял деньги.