Каменный пояс, 1988
Шрифт:
И выходим в три косы, размяться, сбить охотку.
Кругами от шалаша рядки кошенины. Расходятся. Как от камня, брошенного в воду. Травяные круги.
В сумерки неспешно вечеряем, чаевничаем. И смотрим все на небо, гадаем, что принесет завтра: вёдро ли непогодь? Вроде обнадеживает. Закат серебрист. Спокойной ясностью осиян. Усыпали небо звездные мурашки. От дружной, разовой зяби. Верный признак!
Пора на покой. Столько за день повидали, отмахали, намахали. Да и комары залютовали, разгулялись разбойнички. Почуяли
Вползаем в шалаш, под молодое сено, плотно заволакиваем вход, чтобы сохранить тепло. Утренники ой как свежи! Щелка им ворота, и занудам-кровососам ворота. 3-з-зу. 3-з-зу. Сердце замрет в ожидании. Затих. По носу зуд. Шлеп! Не тут-то было. 3-з-зу. Ох и жмурки!
Дзон. Дзон. Дзон. Это отец литовки отбивает. Утро уже. Дзон! — с соседней елани, с противогорья, с горы на гору. Полон лес народу, покосная страда. Каждому хочется успеть, урвать по погоде сенцо.
Торопись, косарь, косьбивое времечко минутно, солнышко летом не засыпается.
А руки-ноги связаны, застоялась за ночь кровь. Тяжела косуля. Тяжела, да пока заводишь за спину. А тут. Врастает в ладонь, влетает в сизую рось. Плещет льдынь на ноги. На черную стернь прокоса.
Летает, струится стальное перо. Прядет травяную пряжу. Разогнало кровь. Пот выгнало. И уж рубашка нараспояску, нараспашку. Жарко.
Пока рыжая корова — солнце слизывает росы, сбиваешь со взлобков худосочные, жесткие травы. В сушь забиваешься в затенье. Окашиваешь опушки. В ложках валишь листовник.
В полуденное пекло косу на покой. Только траву попортишь. Косу на покой, да тебе нет покоя. Грабли в руки. Валки вороши. Полуденник поможет солнцу.
Выгонят они из трав сырость, а зеленую благость оставят. Сжует ее коровка, передаст молоку, а мы пить-попивать. Да поминать. По еланкам солнышко гуляло. Песенки напевало. Травяные строчки. Солнечный склад. Ветряной напев.
Ворочаешь рядки. Сгоняешь в валы. Стаскиваешь в копны.
А небо пусто, голубо и звонко. Кружат в нем, парят, всхлипывают ястребы.
Куда как славно шуршать спеющим сеном. Да хлопотно. Глаз в сено, глаз в небо.
Случалось, и часто случалось. Затихнет хор травяных тварей. По небу комьями мусора вороны. Возьмутся откуда-то, окаркают вёдро и забивайся в шалаш, отдыхай. Сколько?
Всяко бывало. Спорый грибничок пробежит — полбеды. Сену на едовость. А ну как чередой, за одним да другой. Подсушит, подмочит. Сеногной. А ну как обложной?
Кинет отец взгляд в небо.
— С гнилого угла потянуло.
И отдыхать нам не день и не два.
Съедим все, ожидаючи, и домой. На пустое брюхо не ожиданье. Самое-то расплохое, распустое возвращенье. Сердце истомится до нового вёдра. Сено-то в валках, гниет.
Ну, да не всегда же так. Попугает, малость подгадит да скоро обдует. И снова бегом-бегом. Глаз в сено, глаз в небо. Вороши, сгребай, в копны стаскивай. Сроду не дождешься, чтоб высохло до травинки наше сено, мечем с сырцой, что ни говори, а рисково. Может загореться.
Отволгнет сено в стогу, нагреется. Глядишь, и потянуло плесневым дымком. Приедешь за сеном, а везти-то и нечего. Черная, затхлая труха. Соли не соли, корова в рот не возьмет. Вредит еще нашему сену распроклятая чемерика. Много ее, не выберешь. А чемерику хоть лето суши, все течет ядовитый сок.
Стога мы ставим, что терема. Стожар — матерая березина. Шатром баганы, на них сено кладем. От земли так обдергиваем, насквозь проглядывается. Чтоб продувало. Для того еще и поддувала — двери в травяной терем. Ни чемерика такому стогу не страшна, ни ветер, ни дождь. Середку-то утаптываем, убиваем, чтоб не набухало. Один наверху бесслазно. Пока не завершит, не сведет стог на нет.
Разложит отец стог, доведет до плеч, и к стожару ставит. Поднимает тебя, поднимает сено в небо. Навильник на навильник. Уж и вилы отец взял с длинным череном. Уж и подавать осиливает в два присеста. С земли в опору на черен. И тебе кидком. Уж сам он сверху букашкой. Высотища! Сверзишься, кости порастеряешь.
Вроде бы чисто внизу. Одергали, очесали стог на завершающий навильник. Ветрило тебе заводят, сплетенные вершинками молоденькие березки. По ним и спускаешься с выси.
Вытряхаешь сенную труху с-под рубашки, штанов, а сам глаз не оторвешь от стога. Ай да мы! Что за чудо вычудили. Ну, не красавец ли наш терем?! Высочущий, стройный, травинка к травинке.
Выкошены еланки. Окошены опушки. Выбит из ложков листовник. Урвали у дождя сенцо. Вон оно — в стогах. Что нам теперь дожди. Да хоть неделями высевай. Значит, с победой! Домой!
По правде говоря, понадоела нам покосная суета. Позаели оводы, поискусали комары, иззудило сено. Просолились мы потом. Рубахи от соли коробом. Косточки все, жилочки истомились. Что ни говори, а сено убирать не чаи гонять. Все бегом, все в беспокойстве. И глазу наскучило в зеленой тиши. Соскучились мы по городскому многоличью, многоголосью.
И самый-то он суматошный последний день. Самые суетные эти поскребыши. Совсем нас отец загонял. И можно его понять. Все поето. А ну как дождь обросит. И сена-то неубрато с навильник, а не бросишь. Зима-то ой как долга. Да и сено у нас едовое. Корова не евши сыта. Что ни клок — кружка молока.
Вершим стожок-последыш, и отец сразу добреет. Улыбается.
Обходим на прощанье стога. Любуемся. Хороши! По плечо суем в сено руку. Не греется. Зелено-то, зелено. А аромат, хоть чай заваривай.
Уходим, уходим. И легок, и волен наш путь.
И снова зеленый мрак урмана, две грязи, дедка-столетка, легкие тени хариусов, лог, залитый небесными цветами, и всегдашнее отцовское «это надо же».
И снова о меде. И знаем, назавтра, проспимся, на столе засветится банка, вкрай залитая душистым солнцем.