Каменный пояс, 1988
Шрифт:
— Что это, мать, в кровати? Камни, что ли, стелешь!
— Дошло до него. Наконец-то. Кожа как у слона. У меня давно уж все бока в синяках. Матрац-то когда перетягивал? Не спанье, а мука. Смотри, как выперли пружины.
Поднялся отец. Осмотреть матрац. Полез под кровать. И оттуда:
— Это еще что такое? Тебе что печи мало.
Это он наши сухари обнаружил.
Ну и началось следствие. Что да как. Ох да ах. Экзекуция. Плакали наши сухарики. Конфисковали.
Не сплавали мы по Аю. А без доказательств
ТРАВЯНЫЕ ТЕРЕМА
Коси коса, пока роса!
Идти на покос, вставать с петухами до раннего заводского гудка.
Будит мама, как доить корову. Долго-долго еще плаваем в зыбком полусонье. Качает нас, баюкает. Из тихого-теплого в явь.
Ближе все, раскатистее выстрелы витней. Пастухи собирают стадо. Пора бы и нам, давно пора.
Но лишь окрик отца вырывает нас из полусонья. Вон он в дверцах сеновала, озабоченный, торжественный. В страду всегда такой. Давно городской он, заводской, а в покос ему все праздник. По-деревенски.
Все-то у нас собрано, отложено с вечера. Заплечные мешки — в углах по картошке, жестяная поклажа. Сколько всего! Не на день идем. И все на себе нести.
Отцу не терпится, ой как не терпится. Но ни слова. Пока не выпиваем по кружке парного, не выскребаем по яйцу всмятку.
Выступаем. Мама, выпроводила уже Жданку, в воротчиках провожает нас, работничков.
С планевища, высокого, огромного ровноземелья за околицей города уже не видно. Там, где город, молочное озеро. Солнышко сошло с хребта-бережка. Поплыло багряным лебедем нам вслед. Теперь не отстанет.
С планевища ныряем в пихтач. Ежимся. Остерегайся не остерегайся — мокрехоньки. С каждой лапы по ведру росы. Не скоро солнце пробьется здесь до земли. А вытянуть густой хвойный настой не осилит и за день.
Когда солнце, перевалив через гору, находит нас, мы уже передохнули на гладких валунах у Салтанки, но все равно, где нам с ним тягаться. У солнца дорожка ровная, голубая. А наша — все тягунки да кривунки. Да и набрало солнце высоты, силы. С налету бьет в затылок. Так, что спотыкаешься.
У Багрушского кордона сворачиваем с Кувашинского большака на быструю, малохожую тропку. Юрко шныряет она по еланкам. Прошивает частоколы посадок.
А над тем глубоким, голубым логом отец обязательно остановится. Изумленно заоглядывается:
— Это надо же! Будто пасека где. Вернемся с победой, иду на базар, беру меду липового.
Тихий отцовский восторг вливает в нас свежие силы. Ой и хитрый наш отец! Чует ведь, что совсем нам лихо. А поизумляется небесным цветам, медовому настою и до Березовой сразу рукой подать.
Над речушкой замри, и уловишь быстрые, легкие тени хариусов.
За Березовой земляной балаган. У балагана дед — сто лет. Странный дед. В такой дали покосничает, где берет силы?
А тут уж все наперечет. Тут уж, как переберешься через две грязи, продернешься сквозь зеленый мрак урмана, поднимешься в светлую, веселую горушку — и наши еланки, наш покос.
По приходе, перво-наперво, отец закрепляет литовку на окосиве. И со свежей улыбкой — да он ли отшагал столько — торжественно заносит косу. На полное плечо. Ш-ш-шик. Первый ворох кошенины. Первый бритый пятачок. Первый прокос.
Отец окашивает кострище, остов шалаша, притулившийся к старой морщинистой иве. А мы разметались бездвиженно. Как пришли, так и пали. Все эти затяжные, горячие километры. Свинцом влились в тело.
Но проложен прокос к ключику. Деревянными пальцами цепляешь котелок. Ковыляешь в ложок. И заносит из стороны в сторону.
Уж такой он затаенный наш ложок, застойный. Роса днями держится. Сходишь, как в прохладную, покойную заводь. По коленки, по пояс, по шейку. И невольный, на полную грудь вдох. Как перед нырком.
Уф-ф! Живит сомлевшее тело. Спекшаяся кровь жижеет. Из жилочек вымывает усталость.
И совсем уж оживаешь, как приложишься к ключику. Губами. Обожженным лицом. Очугуневшей головой — в воду. Глоток за глотком, запоем, взахлеб. Не разбавляя дыханием. Еще, ну еще, еще! Сколько же можно!
Пересилил себя, оторвался. Да ты ли только что пальцем шевельнуть не мог. Тело ликует. Поет в нем жизнь.
Черпаешь котелок с краями. И превеликим грехом кажется расплескать хоть капельку.
Дальше дела распределяются так. Отец обходит покос. Как-то удались нынче травы. А наши заботы — огонь разложить, сварить кашицу.
Такой славный получается костерок. Ни дыму, ни пламени. Весь в жар. Уж мы-то знаем, чем ему угодить. Вода мигом в кипенье. Пшено пляшет, забухает, заполняет котелок.
Вообще-то не любим мы кашеварить. Мужское ли дело? А в охотку до чего привлекательно.
Первородный восторг бурлит в нас. Сейчас бы на колени, и жертву ему, чудо-зверюге. Чтоб добрым был, признал своим, стал другом. Не жалел тепла, защитил от коварства зеленого царства.
Разварилась кашица. Пфыкает пузырями. Ну-ка. Готова. Горячо сыро не бывает!
Сдвигаем котелок к колышку. Чтоб не пригорело. И до отцовского возврата — в кулигу.
Над жженым кирпичом, черными огарками бревен (скит стоял) горят свечи иван-чая. Зеленым крапивным пламенем охвачена малина. Ее-то нам и надо. В самый крапивный костер. Да пусть она жжется, злюка! Малинки еще зеленухи. Не успели налиться солнцем. Но вкусны же, вкусны. Разговляемся.
Отец зовет, вернулся.
Советуемся, как равные, где ставить стога. Хлебаем кашицу. Пьем чай. Черно-фиолетовый. Лабазником заварили и душицей. Куда до него фамильному.