Каменный пояс, 1988
Шрифт:
Дурное к дурному тянет. На улице ведь всякие живут. И хорошие, и похуже. Так Зойка выбрала товарища — Володьку. Из колонии вернулся, здоровенный лоб вымахал, а ума не вынес, все шкодничает.
Смеху ради, подпаивал Зойку. Хорош смех: алкоголичкой стала Зойка. Так и дежурит у Володькиных окон. То хоть по кружке надаивала, а тут совсем отказала.
Курить научил Володька. Сунет в зубья чинарик — Зойка взатяжку, дым из ноздрей, докурит, окурок сжует.
Пристрастилась к куреву, наглеть стала. Приставать к встречным-поперечным.
ОГОРОДНЫЕ ВОЙНЫ
Не играй с ним, он татарский.
Мы все дрались. С братом. Соседями. Улица на улицу. Поселок на поселок. Шла о Татарке дурная слава.
Запахнет палами, захряснет по горам огородная копанина, и открывает Татарка три фронта. Метзаводский — прямо над нашей улицей.
Шла тогда большая война, злая, метзаводские крепко насолили. Поймали наших, скинули шкарики и отпустили. Заведено было, пленных оголять и ремнем, чтоб веселее плясали. Но без штанов домой, это уж слишком.
Решили проучить метзаводских.
Загремели в переулках поджиги. Не хлопушки из гнутой трубки, гвоздя и резинки. Штучки посерьезнее. Заряд — коробок спичек, рубленые гвозди. Шмальнешь — в доске дыра. Или руку разворотит.
Налили свинца на пряжки. Гирьки, звездочки навешали на веревочки. Кастеты нарубили. И вышли.
Наших тьма, метзаводских того больше. Кого только нет. Презрительные челочки шпаны. Ладонные бляхи фэзэушников. Синяя ремеслуха. Мазутные фуфайки работяг. И школьная шелупонь.
Сошлись, похлестались матом для подначки. Мы, малявки, стакнулись. Поквасили носы. До крови, до рева. Разошлись парни, и началось. Всерьез! Тут уж ноги уноси.
Наша взяла. Рванули метзаводские. Гнали мы их, дубасили. По их же поселку, меж сараек. Пока мужики не вышли.
С взрослыми мы не воюем. Вернулись на гору разложить победный костер. Пленных захватили. Попрыгают. Без шкариков. Будут знать.
Разжигаем костер и замечаем: нет Оплюни. Дела! Кто видел?
Видели. Как сошлись, упал.
Он там и лежал, где упал. Скорчился, колени к животу подтянул.
— Ты что, Оплюня? — спросили кореши.
— Живот жжет, — тихонько пожаловался он.
Ему в армию пора было. Кальсоны уже носил. Расстегнули ремень, а в кальсонах дырка. И в животе дырка. Вокруг сине. И только.
— Ништяк, Оплюня, — успокоили кореши, — даже крови нет!
Испортил Оплюня победу. Идти не может. Пришлось бросить костер, нести на руках.
Да не домой, прямо в больницу. Заражение крови. Ржавые гвозди нарубили метзаводские в поджиг.
Эх и дали бы мы за Оплюню, да взрослые принялись за нас. Перепороли, в милицию потаскали, чтоб на Татарку выйти, где там. Конная милиция патрулирует, разгоняет, чуть соберешься. А втихую что за война. Поймаем, изметелим одного-двух. Так ведь не то.
А потом воевать как-то интерес пропал. Взрослые о войне говорить перестали. Заняли их новые заботы, а нас новые игры. Нам еще играй да играй. В школу только ходить начали.
ПЕРВЫЙ РАЗ В ПЕРВЫЙ КЛАСС
Записали меня в школу. К превеликой моей радости на слезную зависть братишке. Подумать только! Всю жизнь вместе, а тут…
Про себя-то я считал, учить меня особо нечему. Читать умею не по складам, а вслух и без запинки. Что там считать — складывать и вычитать. Правда, писать не пишу. Мама не разрешает, боится, почерк испорчу.
Мне почему в школу хотелось. Дом она занимала самый большой в поселке. Четыре ряда окон. И каждое со все наши окна.
Здесь госпиталь был, а как война кончилась, раненых не стало, дом и отдали под школу. Ну, не весь дом, низ заняла ремеслуха, над ней разные организации, а самую верхотуру отвели под классы.
Ох, и долгое выпало то лето: и тянется, и тянется, а ты жди. Одна радость — брата дразнить.
Но настал и этот вечер, когда мама сказала:
— Ну-ка спать ложись. Ничего не рано. Завтра в школу.
В школу меня повел Артурка. Он уже во втором учится, все знает.
Сначала Артурка вел меня за ручку. Как маленького, велели так. Потом ему надоело, отпустил. А у ключика и говорит:
— Давай страданем. Свернем подсолнушек. Тут до обеда дрыхнут.
Я бы не прочь, так ведь в школу же, опоздаем. Дядя Ваня дал гимнастерку, мама сшила пиджачок, в школу ходить.
— Ништяк. Ты стой на шухере, держи портфель, а я… Подними проволоку.
Тут до обеда не дрыхли. Артурка за подсолнух, а из уборной тетища. Здоровенная! И по-мужски на него, по матушке. Артурка под изгородь. А проволока-то колючая. В войну все ей обгородились. Артурка — а-а-а! Тетка к нему, он — дерг! С заду клок.
Прыснули мы через две улицы. Отдышались, Артурка ощупал штаны.
— Не пойду в школу. Видишь, дыра.
Я в плач.
— Вот навязался. Ладно-ладно, не хнычь, поведу, портфелем прикроюсь.
Конечно, опоздали. И линейка прошла, и по классам разошлись.
Артурка-то знает, куда ему. Во второй «бэ». А мне?
— Куда да куда. Опять занюнил. Идем со мной. Посидишь урок, а на перемене разберемся.
Постучались. Вошли. Разрешили нам сесть за парту. Перекличка шла. И Артурку назвали. А я как подумал, что в моем классе меня вот так же кликнут, а меня нет. И вычеркнут из списков. Я и не выдержал. Артурка ногу топчет, а я…
— Это еще кто? Новенький? Фамилия?
Я, понятно, сказать не могу. Артурка за меня.