Камера смертников
Шрифт:
– Установили личность? – взявшись за ручку двери, спросил Сергей Иванович.
– Пока нет. Без документов, одежду и извлеченную пулю уже отправили в отдел.
– Ясно, – крякнул Кривошеин и pacпахнул дверь палаты.
– Пожалуйста тише, – бочком пробираясь вперед него, предупредил врач, – состояние кризисное.
Раненый лежал на широкой кровати – бледное лицо, покрытое мелкими бисеринками пота, обрамлено густо поседевшими, давно не стриженными волосами, безвольно вытянуты вдоль тела худые руки с желтоватой кожей, ногти и губы синеватого оттенка, тугая повязка на шее и груди, дыхание хриплое,
Подойдя на цыпочках ближе, Антон вгляделся в его лицо – непримечательное, с правильными, заострившимися чертами и глубокими тенями под глазами. Ничего особенного, никаких запоминающихся примет, на вид лет пятьдесят пять, а может быть, и больше. Седая щетина на подбородке, вздрагивают тонкие ноздри, с трудом втягивая в себя воздух, рот полуоткрыт, видны желтоватые зубы верхней челюсти с коронкой белого металла на крайнем резце. Сзади напряженно сопел Кривошеин, внимательно разглядывая раненого.
– От меня сейчас приедет сотрудник, – отходя, тихо сказал он хирургу, – сделает его фото. Он вам не знаком?
Врач в ответ только недоуменно пожал плечами – какое у него может быть знакомство с этим человеком, если он сам попал сюда, в этот госпиталь, меньше года назад? Но не станешь же сейчас, здесь, объяснять это медвежеватому чекисту со шрамом на тыльной стороне ладони. Что там у них произошло, кто знает? Стоит ли интересоваться, задавать лишние вопросы – люди из НКВД такого не любят, спрашивать – их привилегия.
– Грехи наши тяжки, да толсты ляжки – нам бежать, они мешать, – спускаясь по лестнице, вздохнул Сергей Иванович. – Вот, брат Волков, какая чертовщина! Где теперь второй, тот, в железнодорожной шинели? А? Кто он таков?
– Есть номер поезда, – откликнулся Антон. – Ориентируем Москву, а пока надо срочным порядком устанавливать личность раненого и его связи в городе.
– Все так, – на ходу раздраженно стягивая с плеч больничный халат, пробурчал Кривошеин. – Я заметил, что как не заладится с утра, так весь день потом кувырком. Вот и сегодня: сначала Первухин настроение испоганил и заставил думать о грядущих неприятностях, потом эти рохли сработали из рук вон...
Не договорив, он обреченно махнул искалеченной рукой. Когда придет в себя раненый, когда с ним можно начать говорить, и вообще – будет ли он говорить? Почему его хотели ликвидировать, а его явно убирали – иначе зачем стрелять в упор прямо в сердце? Решил выйти из игры? Но ведь он пришел на место встречи, пошел следом за неизвестным железнодорожником, доверяя тому, зашел в подъезд – если бы знал, что его там ждет, вряд ли пошел бы, – наверняка поговорил с убийцей, а может, и не говорили? Просто тот подошел, обнажил ствол и выстрелил?
Удастся ли установить личность раненого? Надо срочно дать задание милиции тщательно перетрясти весь жилой сектор и еще раз проверить заводы: человек не иголка, где-то же он жил, с кем-то общался, пил, ел, спал, его наверняка видели соседи, и если неизвестный в ватнике и серых валенках работал, – а неработающему сейчас просто нечего кушать, – то на службе обязательно заметят его отсутствие. Вот и потянется ниточка и куда-то приведет, но только когда? Время идет, уходит, утекает, как вода между пальцами, и пугает этот негромкий выстрел в подъезде – что он означает, почему хотели убить связного или члена немецкой агентурной группы, несомненно работающей здесь? Почему?
Глава 8
Рассвет застал Семена Слободу в глухом лесу. Сначала небо посерело, словно смывая свет редких звезд, растворяя их в себе и пряча от глаз человека, а потом этот серый, с каждой минутой усиливающийся свет незаметно начал проникать повсюду – четко обрисовал ветви еще голых деревьев, пятна снега под елками, уже распушившими вечнозеленые колючие лапы, просветы на полянах, подбодрил робкие птичьи голоса, как будто раздвинул шире лесное пространство, скрадывая тени, обещая вскорости пригнать густые молочно-белые туманы, поедающие остатки нерастаявшего снега, и начать обильное половодье.
На небо пограничник поглядывал с тревогой – светло это не тепло, а найти беглеца при свете неизмеримо легче, чем ночью: лес еще голый, за кустиком не спрячешься, не завалишься в густую траву, не скатишься в сырой овраг, поскольку там полно снега, – завязнешь в нем и выдашь себя, оставив приметные следы. Поэтому он старался обходить места, где остались языки ноздреватого весеннего снега.
Далеко ли он успел уйти? В темноте трудно ориентироваться, да еще на совершенно незнакомой местности, не имея ни карты, ни компаса – одна надежда на собственный опыт и знание примет. И не блукает ли он, вертясь, как волчок, на одном и том же месте, раз за разом делая круги и возвращаясь к исходной точке? Вон, вроде уже мелькала перед глазами та береза, с рябым стволом и уродливыми наростами, придававшими ей вид нищей горбуньи, согнувшейся в ожидании милостыни? Но подойдя ближе, он с облегчением вздохнул – нет, ошибся.
В голове противно шумело, болели ободранные ладони, дрожали и подгибались от голода и усталости колени, а перед глазами словно плясал целый рой разноцветной мошкары, – так и мельтешил, мешая смотреть, вызывая приступы неудержимой тошноты и головокружения.
Он останавливался, ухватившись рукой за ближайший шершавый мокрый ствол дерева, закрывал глаза, выжидая, пока отступит от горла тошнота и перестанет дико плясать перед глазами рассветный сумрачный лес, пока не уйдет дрожь, и, стиснув зубы, снова упрямо шатал и шагал, с трудом переставляя опухшие ноги. Тощие икры болтались в широких голенищах разбитых дырявых кирзачей, но стопы раздуло и сжало, как тисками, а каждый новый шаг вызывал неудержимое желание плюнуть на все, повалиться где-нибудь под елкой, хоть в сугроб, и забыться, дать отдых измученному телу и усталой душе, смежить веки и провалиться в сон, не надеясь вновь проснуться.
Не может он больше, не может! Нет сил терпеть голод и холод, нет сил идти в неизвестность, а возможно, и прямо в руки погони, поджидающей его на одной из просек или заброшенных лесных дорог. У него нет хлеба, нет оружия, нет одежды, нет шапки, – куда он бредет, спотыкаясь, падая и вновь поднимаясь, чтобы через несколько шагов опять упасть и, ругаясь последними словами, приказывать себе встать и двигаться дальше?
Как далеко он успел уйти от полотна железной дороги, уже спохватились немцы или еще нет? Судя по рассветному молоку, разлившемуся между деревьев, его должны давно искать.