Камера смертников
Шрифт:
– Где я? – прошептал Семен.
– А у нас, – поправляя укрывавшее его старенькое одеяло, объяснила хозяйка. – Мы тебя с Колькой из лесу приволокли. Волосья я твои обстригла и одежу сожгла. Вши на тебе сидели. Одели вот в мужнино, почти впору пришлось. Голову я тебе от гнид смазала нашим деревенским снадобьем, а на лицо немного барсучьего сала нашла. Прятала, думала, пригодится, вот и пригодилось. Ты лежи. Звать тебя как?
– Семен, – через силу улыбнулся пограничник. – Я-то думал, бросите.
– Как можно, – вздохнула хозяйка, – вдруг и мой где мается? Как ушел в сорок первом, так и слуху нет. Одна с детишками
– Партизаны где? – пытаясь приподняться, впился в ее лицо взглядом Слобода.
– Какие тебе партизаны, – она прижала его к подушке. – Ты уж второй день без памяти. Да и нету их здеся.
Она сунула ему в руки кружку с теплым отваром, поддерживая под голову, помогла выпить. Потом дала кусочек хлеба.
Глядя, как он ест, ворочая на худом, обтянутом кожей лице челюстями, как жерновами, наслаждаясь почти забытым вкусом пусть и плохого, но хлеба, хозяйка горестно подперла щеку рукой и вытирала концом темного платка редкие слезинки, катившиеся по щекам. Скосив глаза, Семен заметил притулившегося на лавке в углу Кольку и рядом с ним удивительно похожую на мать девчонку с торчащими в стороны тощими косичками.
– Детки мои, – вздохнула хозяйка. – А ты женатый?
– Не успел.
– И-и, – всплеснула она руками, – так и жил бобылем? Который же тебе год?
– Двадцать три.
Хозяйка снова вздохнула и недоверчиво покачала головой – что же война делает с мужиками, разве ему дать двадцать три? На полсотни тянет, если не больше, а оказалось, совсем еще молоденький. Молоденький, но седой, лицом на старика похожий, кожа да кости. И как только сумел от немцев удрать? Намыкался, поди, бедняга.
– Партизан правда нету? – млея от непривычной сытости и тепла избы, снова спросил Семен.
– Были недалеко, да ушли куда-то. Немцы тут за ними сильно гонялися, – забирая у него кружку, ответила хозяйка. – Самолеты ихние над лесом летали каждый день, высматривали. Потом полицаи и жандармы дороги перекрывали, войска в лес посылали. Ну, партизаны и ушли, а куда, не знаю. К нам и не заходили они никогда. Да зачем тебе, неужто опять воевать хочешь? На себя бы глянул, страсть смотреть! Ховаться тебе надо, не ровен час увидят и прибьет немчура. Вот отоспишься, я тебя в подпол отправлю, пока в силу не войдешь.
– Некогда ховаться, – Слобода с трудом сел. – Если партизан нету, то в город мне надо.
– Какой тебе город! Сцапают! – поджала губы хозяйка.
– И все-таки надо, – упрямо повторил Семен. – Далеко до него?
– Порядком. По железке все тридцать верст, а ежели проселками, то и в половину уложишься. Да не дойти тебе, лежи уж, покудова на ногах не научишься стоять, а там увидим.
Слобода хотел оказать ей, что время не ждет, а душу давит чужая тайна, неисповедимыми военными путями ставшая и его тайной, которую он обязательно должен отдать надежным людям, чтобы спасти многие жизни, тысячи жизней, сообщив о страшном, непростимом грехе предательства своих в самую тяжкую годину.
Когда узнают там, за линией фронта, то сумеют предупредить, не дать совершиться злу. А враг среди своих, он командует, и все ему верят, и товарищ Сталин верит, доверяет технику, армии, жизни красноармейцев и, может быть, даже жизнь мужа хозяйки, приютившей Семена в своей избе. У этой простой женщины свой подвиг на страшной войне, а у него свой, и судьба недаром сохранила его во множестве смертных
Страшный груз тайны уже начал собирать свою кровавую дань, и скольких она еще унесет в небытие? Ведь не поступишь, как в той далекой детской сказочке, когда пастушок вырыл яму и прокричал в нее заветные слова, а потом выросло дерево, из веток которого сделали дудочки, разнесшие те слова по всему свету…
Яму выроют, но совсем не затем, чтобы он мог в нее кричать, а поставят обладателя тайны на ее краю и всадят пулю в грудь или в затылок, заставив навсегда молчать. Нельзя, нельзя так уйти, не передав другим того, что стало тебе известно!
Раньше он полагал, что уже прошел почти по всем мыслимым и немыслимым кругам ада, испытав такие муки, о которых и подумать-то страшно, но оказалось, есть муки посильнее: когда не можешь выполнить долг и грызет тебя изнутри нечто, не давая покоя, заставляя мозг постоянно и лихорадочно искать выхода, не находя его. И нельзя доверить свою страшную тайну никому…
Многое он хотел сказать, но веки вдруг странно отяжелели, в голове поплыл туман, словно хватил стакан огненного первача и, забыв закусить, пустился в пляс, а ноги не слушаются, и клонит тебя к полу, валит набок злая хмельная сила, отключая сознание. Кажется, что ты еще пляшешь, выкидывая замысловатые коленца и лихо приседая, а на самом-то деле уже уткнулся носом в заплеванный пол и храпишь, дрыгая ногами, на потеху остальной братии, бражничающей за широким столом...
Когда Семен проснулся, вокруг царила густая темнота. Открыв глаза и не увидев света, он поначалу испугался, решив, что ослеп. Но потом услышал над головой скрип половиц под шагами, уловил сыроватый запах земли и деревянных кадок, проморгавшись, различил серые полоски пробивающегося света по краям лаза и понял, что его перенесли в подпол, спрятав подальше от чужих глаз.
Протянув руку, нащупал доски стенки подпола и, уцепившись за них, сел. С радостью отметил, что голова не кружится и появилось желание есть: кажется, съел бы черта с рогами, только подавай. Однако тело болело, словно его били палками, пульсирующими толчками боль растекалась по жилам, терзая каждую мышцу, заставляя сквозь зубы тихо стонать и покрываться липким потом слабости. Да, пожалуй, в таком состоянии ему действительно не одолеть пятнадцать верст до города, а никто не повезет ни на лошадях, ни на машине. И есть ли в деревне лошади? О машинах и говорить нечего.
Сколько он проспал – час, сутки, двое? Выкидывает с ним шутку за шуткой пребывание в лагере и камере смертников, но от этих шуток хочется выть и плакать, колотя себя по обстриженной голове слабыми тощими кулаками. Как быть теперь – ждать, пока вернутся силы, и идти в город, на Мостовую, три, или искать другой выход из создавшегося положения?
Хорошо, предположим, он встанет и через неделю будет в состоянии добраться до города. В ночь побега его вела счастливая звезда, подстегивала жажда жизни и свободы, заставляя собрать последние силы в отчаянном рывке на волю. Сейчас, чудом попав в тепло и относительную безопасность, глупо рассчитывать с легкостью повторить проделанный путь.