КАМЕРГЕРСКИЙ ПЕРЕУЛОК
Шрифт:
Летом жили, конечно, надежды на радости в будущем. Вернее - на справедливости в будущем. Но и предчувствия зудили. А потому я, даже и не произведя разбора доставленных в город вещей, спустился в переход у телеграфа и вышел к Антону Павловичу Чехову.
Антон Павлович стоял приветливый. Сентябрь вышел погожий, небо голубело, на выносных столиках под зонтами еще пребывали в беседах любители дорогих уличных посиделок, у входа в мхатовское училище шумели, бренчали на гитарах балбесы. Камергерский переулок, в отличие от Столешникова, жил. До закусочной оставалось пройти метров сто. Меньше. И тут меня остановил полковник Нелегайло. Он прогуливался с собакой. Собака, приблудная, большая, лохматая, глупая, обитала у полковника третий год. Я - кошатник, в собаках не разбираюсь, название ее породы длинное и кончается словом «терьер». В зависимости от настроения полковник позволял себе именовать ее по-разному. То - «Леонид Ильич». То - «Борис Николаевич». То - «Анатолий Борисович». Сегодня собака отчего-то получила кличку «Андрей Спиридонович».
– Я только с дачи, - предварил я вопрос полковника.
– Начинаются занятия.
– И летом в Москву не заезжали?
– Нет.
– Было бы у вас оружие, - сказал Нелегайло, - вы могли бы пристрелить меня, как вестника плохой новости.
– То есть?
– Закусочную закрыли. Купили и закрыли.
– И кто же купил?
– Не знаю. Но полагаю, скоро узнаю по своим каналам.
– Что толку-то будет от этого знания, - вздохнул я.
– Вы правы. Толку никакого.
– И куда же…
Я замолчал. Развитие вопроса могло вызвать либо практическое направление разговора («И куда же вы теперь ходите?»), либо направление социально-обличительное («И куда же нам теперь податься?»). Но вяло вышагивающий по плиткам тротуара совершенно босой Васек Фонарев снабдил разговор свежими интонациями. А меня и иными новостями. Эти трое гуманоидов с ниппелями сегодня прилетали, расстроили полковника, стерву, и та послала Васька за бутыльками. А куда теперь идти? Или к вам, в Газетный, или на Петровку, или в Елисей. Бдившие днями и ночами «Красные двери» продали и закрыли, и там разместится какая-то дурь. А «Красным дверям» Васек остался должен, и его неприятно скребет совесть. «Диету» на Тверской продали и закрыли, «Дары моря» на Тверской продали и закрыли, «Марочные вина» продали и закрыли, они остались только в кинофильме «Подкидыш» в компании с Раневской и Риной Зеленой. Не только что бутылек, но и краюху хлеба добыть теперь негде. От Пушкинской до Кремля остался лишь «Седьмой континент» да еще Елисей. Но «Седьмому континенту» скоро полный близнец, ловкачи вот-вот ломанут отель «Москва» и восстановят его в перевернутом виде. А потом жулики завладеют и Елисеем. Правда, говорят, закусочную нашу купил человек поприличнее жуликов.
– Приличных негодяев не бывает, - сказал полковник Нелегайло.
– А как у тебя фамилия правильно?
– поинтересовался Васек.
– Нелегайло или Нелягайло?
– Неважно. Так кто по твоей версии приличный негодяй?
– Говорят, - повторил Фонарев.
– Отечественный производитель отечественных товаров. Радеет за эту… За которую обидно… За нас с вами. Содержит команду супер-лиги «Северодрель». Платит за каждую клюшку больше, чем в Канаде… Но я бы его разорвал. Вот этими руками.
Сейчас же нами был замечен бредущий по Камергерскому пружинных дел мастер Прокопьев. Мы окликнули его. Поздоровались.
– Запах солянки притягивает?
– спросил Нелегайло.
– Образ ее, - сказал Прокопьев.
– Запахи уже отлетели.
– А образ буфетчицы Даши неужели не притягивает?
– Странный вопрос вы задаете, Владимир Николаевич, - сказал Прокопьев, в глазах его были удивление и укор.
И меня удивил вопрос Нелегайло. Впрочем, все ли я замечал в закусочной?
– Видел я, - улыбнулся полковник, - как вы после погрома ведра с осколками помогали выносить Даше. И как коленку ей перевязывали…
О постфутбольном погроме я узнал из новостных кадров, но о том, как волна бузотеров и башибузуков прокатилась по Камергерскому не слышал ничего.
– Коленку не я забинтовывал, - тихо и будто осипнув произнес Прокопьев, - а Людмила Васильевна. Я лишь стоял рядом.
– Ну а йодом-то кто мазал?
– не мог уняться Нелегайло.
– А с бочкой-то, Прокопыч, у вас как?
– весело спросил Фонарев.
Я предположил, что Васек, обычно не признающий тонкостей чувств, вдруг пожелал уберечь Прокопьева от возможного конфуза и теперь отвлекал общество от рассуждений о Дашиной коленке. Но, похоже, его вопрос о бочке еще более смутил Прокопьева.
– Почему «у вас»?
– спросил Прокопьев.
– Ну как же!
– сказал Васек.
– Ты там долго вокруг шастал, кумекал что-то. У тебя явно был умысел. Это я без подковырки, а просто интересно.
– Какой бочки?
– спросил я.
– Так, чудачество одного из любителей поэзии… - сказал Прокопьев.
– Это в нашем садовом товариществе, - разъяснил Фонарев.
– Вернется наша бочка-то, или вы ее верхами сплавили к себе?
– Сплавлять к себе бочку не было у меня никакой надобности. И тем более возможности, - сказал Прокопьев, и стало ясно, что разговор о бочке ему неприятен.
– Вот так вот!
– заявил Васек.
– Воздвигали бочку, обмывали ее, а она улетела. А ты-то, Прокопыч, как оказался среди этих хмырей с бетономешалкой?
– А не выпить ли нам пива?
– предложил Прокопьев.
– То есть?
– Сесть вот тут за столики в загонах. Хотя бы у «Севера». Или вон там подальше у «Яранги». Либо у «Древнего Китая».
Возникла неловкость.
– Да там ведь цены охупенные!
– возмутился Васек.
– С собакой туда не пустят, - покачал головой полковник Нелегайло.
– Верно я говорю, Борис Абрамович?
Собака кивнула.
– Да у меня деньги есть!
– сообразил Прокопьев.
– Я приглашаю. А собаку можно привязать к ограде, оставив ее за пределами заведения.
– Но там не подадут солянку, - вздохнул я.
Мой довод оказался решающим. Да и заходить в здешние места «только для богатых», вышло бы осквернением памяти закусочной. Но и разбегаться не пожелали. Уселись на опустевшую скамейку. История воздвижения и улета бочки была мне неизвестна и никак не волновала. А вот подробности камергерской волны футбольного погрома меня интересовали.
Выяснилось, что Нелегайло и Прокопьев стали свидетелями погрома. Прокопьев обедал в закусочной, вбирал в себя именно солянку, а Нелегайло оказался там через полчаса, погромщики к тому времени уже выбежали из Камергерского и устремились вверх по Тверской, рассеиваясь, но и продолжая бить витрины в его, полковника, доме № 6, стекла «Арагви», в частности. Погром, как известно, начался в Охотном ряду под экраном, представившим публике романцевскую Цусиму. Буйство там злой, одуревшей или одуренной толпы и показали по всем программам. А дальше большая часть бушующего зверья бросилась по Большой Дмитровке и повернула в Камергерский. Машин в переулке, даже из тех, что подвозят продукты в театры и рестораны, слава Богу не было, сжигать и переворачивать было нечего, а вот витрины в Камергерском шли сплошняком. Все их расколошматили. Не пожалели даже просветительские «Пушкинскую лавку» и «Медицинскую книгу». Испоганили фотографии мхатовских актеров. Отчего-то не тронули лишь ювелирный магазин «Голден», якобы там из окон второго этажа выглянули охранники с «Калашниковыми». Понятно, что летние загоны ресторанов были раскурочены, и именно металлическими столами от загона «Оранжевого галстука» разбивали оба, четырехметровых в высоту, стекла витрины закусочной, уличное и внутреннее. Один из оранжево-галстучных столов долетел до Дашиной буфетной стойки. Рожи швырявших столы парней (мелькнул среди них и мужик лет сорока, показавшийся Даше похожим на сутенера Генерала из Газетного переулка, да, пожалуй, он и мелькнул) были совершенно дикие, глаза - бессмысленно-беспокойные, возможно, и от дури. Даша с намерением отругать идиотов и уберечь художественные вещи бросилась к витрине, но погромщиков она только разозлила. Мать-администраторша Галина Сергеевна и смирный посетитель Прокопьев оттащили ее подальше от витрины к буфету и кассе, при этом Галина Сергеевна изловчилась ухватить керосиновую лампу с дорогим фарфоровым корпусом. Потерявших аппетит посетителей Даша увела через кухню во двор, в безопасье, сама вернулась на передовую. «Прямо какая-то Даша Севастопольская!» - вставил я. Но Камергерский уже обмелел, волна негодяев понеслась к Тверской, и когда Нелегайло (без собаки) прибыл в закусочную, он застал Дашу за уборкой стекол. Стремянка, раздвинутая на все звенья, уходила в подпотолочье, и Даша молотком выбивала из латунной рамы витрины оставшиеся клыки стекол. Стремянку и Дашу на ней страховал Прокопьев. У озабоченной, а потому и целеустремленной натуры Нелегайло возникли опасения. «Закрыто?
– спросил он.
– Не обслуживают?» Мать-администраторша опасения отменила. «Для вас, товарищ полковник, мы всегда открыты!» «Но Даша-то…» - начал было Нелегайло. «А на что у нас Людмила-Васильевна? Двадцать лет работы буфетчицей в кафе "Артистическом"!» А Нелегайло тогда вспомнил, как в дни весеннего и осеннего мытья окон Даша, ловкая, цепкая, циркачкой вздымалась с тряпками в поднебесье, вызывая эстетические восхищения мужчин за столиками, в особенности деятелей думских и прокурорских. «Ты понял, Володя, - сказала Людмила Васильевна, протягивая Нелегайле благоутешающий стакан, - в какое время мы живем. Не голодные, не обиженные и не собираются отрясать чью-то пыль со своих ног. И не нужны им ни Стеньки, ни Емельки. А просто так, в раздражении и кураже способны все раскурочить и поджечь. Сколько же злобы в нас…» «Все вы верно говорите, Людмила Васильевна», - сказал на всякий случай Нелегайло.