КАМЕРГЕРСКИЙ ПЕРЕУЛОК
Шрифт:
А явился, оставив красный спортивный автомобиль на траве у ворот, пятидесятилетний плейбой Джим, проще - Костя Летунов. Тот самый, кого Елизавета после неспешных отборов из благоугодных претендентов оставила единственным кандидатом на должность достойного быть ее отцом. Недолго кочевряжился. А может, и не кочевряжился. Привыкал. И видимо, привык. Принял.
Десять лет назад Летунов держал стадионы, с гитарой и без гитары, ревел что-то про мадонну, про страсти в северных торосах, девицы утаптывали футбольные поля, визжали, прыгали, падали на землю со стонами райских наслаждений. Потом он осип, петь бросил, не снимался даже в клипах. Сам стал клипмейкером. А потом - продюсером и владельцем ресторанов. Причем, удачливым. В последние годы менее всего интересовался попсой, почти ушел из болота шоу-бизнеса, усердствовал в кино, в частности, устраивал и фестивали и даже вкладывал деньги в футбол. Был сыт, румян и доволен. Физиономия его то и дело предъявлялась публике в светских хрониках богатых журналов. То в компании «с подругами». То вблизи физиономий Грымова, Янковского и им равновеликих. То сама по себе, удостоверенная словами: «Светский лев Константин Летунов».
На льва Летунов никак не был похож. Он располнел, впрочем был крепок, располнело и его лицо, хотя и не опухло. Гривы давно не имел. Белые кудри его опали, залысины поднялись к ушам. Но нынешняя цирюльничья мода оказалась хороша и для продюсера. Наголо его не брили, оставляли сантиметровую соломенную жесткость. «Стерня на голове, - позволял себе шутить Летунов.
– Битва за урожай прошла успешно». Светским львом сегодня он и вовсе не выглядел. Соломенную шляпу бы ему на затылок, и сошел бы за трудягу-дачника, оставившего на участке лопату и грабли.
Летунов от калитки помахал рукой восторженной Елизавете, но пошел не к ней, а напрямик к мемориалу. Плелись за ним, и явно неохотно, двое приятелей. «А внепаспортный папаша благодушно нетрезв», - отметил Соломатин. Сам он, что, неблагодушно-нетрезв? Пожалуй… У мемориала Летунов рухнул на колени, обнял бочку и принялся ее целовать. Чмокал и всхлипывал: «Сереженька! Не уберег ты себя, не уберег!…» «У него песни были из "Москвы кабацкой", - вспомнил Соломатин.
– И, конечно, блюз "Шагане"…» Приятели отодрали Летунова от бочки, с минуту он простоял в безмолвии, так и не сдвинув руки, по-прежнему раскинув их, словно приглашая природу, а может, и вселенную целиком приблизиться к нему и всплакнуть у него на груди. Потом он воскликнул:
– Дочурка! Ты где? Поехали!
Елизавета шумно бросилась к Летунову, с визгом вспрыгнула на него, обхватив руками шею, а ногами бедра неистлевшего еще кумира. И Летунов был шумен, поощрительно шлепнул Лизаньку по ягодицам и стал подбрасывать ребенка в воздух. Павел Степанович Каморзин, Марат Ильич, прочие дядья и тети наблюдали за шалунами с удивлением.
– Ба! Да тут и Петруша, - заметил Нечухаева Летунов.
– Поедешь с нами? В прохладные места…
– Нет, - мрачно, но и гордо-надменно произнес Нечухаев.
– Здесь еще произойдут события.
Он стоял пророком.
– А где же наша маменька?
– спохватился Летунов.
– Ее здесь нет!
– весело заявила Елизавета.
И слова про некую маменьку, естественно, вызвали недоуменные перегляды родственников Каморзина.
Уже у калитки с плеча Летунова Елизавета погрозила пальцем Соломатину:
– Несносный! Неужели так трудно разузнать номер телефона? А впрочем, Андрюша, сидите в своем затворе. Пока…
«Что значит это "пока"?
– рассуждал Соломатин.
– Пока… Покедова, что ли, брошенное пустяковому знакомому? Или подсказка - сидите, Андрюша, пока в своем затворе? А-а-а, не все ли равно? И вот еще что, - пришло в голову Соломатину.
– Кузины… Особой радости приезд Летунова у кузин не вызвал. Странно…»
А красный автомобиль уже отлетел от усадьбы Каморзина. Болид не болид. Но все-таки…
28
Соломатин вскоре задремал. Присел на скамейку и задремал. Какие тому были причины - жара ли, водка ли, не знаю. Но дремать ему пришлось недолго. Кто-то существенный приподнял его, попридержал столбом, прохлопал по карманам и опустил на скамейку. Глаза Соломатина приоткрылись.
Четверо из тридцати трех богатырей дядьки Черномора занимались делом. Правда, они не имели шеломов и мечей, не слепили глаза златой чешуей, а были обряжены в милые народным взорам черные костюмы. Ходили по участку и ученые псы - и зверского вида, и лохматые милашки, Артемоны, принюхивались.
Должна была прибыть важная персона?
Президент?
А почему бы и нет?
Степень любви президента к изящной словесности таинственна, но порывы народной души он уважает.
Соломатин выпрямил спину, взор его стал граждански-ответственен. Эге, по бокам и карманам прошлепывали всех. И пояса общупывали, особенно у женщин. Как же не президент? Удивило лишь то, что не требовали документов, надо полагать, охранители долговременного покоя могли устанавливать уровень вредности или мелкости каждого мгновенными точечными взглядами. Его, Соломатина, оставили, а ведь через одного - двум указывали на калитку. То, что сюда поспешает личность значительная, подтверждало и еще одно обстоятельство. Людям, одарившим участок Каморзина выделениями организмов, вручались целлофановые пакеты и саперные лопатки с требованием подарки немедленно сгрести и доставить подкормкой на свои делянки, грядки и клумбы. Действия четверых от дядьки Черномора вышли как бы гипнотически-внушительными, и через пятнадцать минут садовые запахи уже никого не раздражали, а гостей осталось человек двадцать. Ушли и собаки. Понурые. Не солоно хлебавши.
«Какие такие телефончики будут теперь у Елизаветы?
– подумал Соломатин.
– В Москве она не задержится. Она заслужила быть отправленной в Сорбонну или в Кембридж».
Ба! Пока он дремал на скамейке, за забором выстроилась целая автоколонна. Джипы, джипы, деловые и прогулочные, иномарки с наворотами, а в завершение (коли б было движение - кортежа или кавалькады?) отчего-то - бетономешалка, но особенного, печально-торжественного вида, будто обязана была не приготовлять растворы, а издавать органную музыку.
– Явились, - рядом с Соломатиным уселся Марат Ильич.
– Зачистку произвели, сейчас выйдут.
– Я думал, президент будет, - сказал Соломатин.
– Кто такие?
– Президент!
– хмыкнул Марат Ильич.
– И какой толк? От него были бы только цветы. Ну в лучшем случае - черный пояс бочке на талию. А эти давали шесть миллионов. Но что это они с бетономешалкой явились?
– Те самые?
– удивился Соломатин.
– Ну да. И чего явились? Теперь, когда сертификат у нас… Перекупать будут? Но чего они с бетономешалкой приперлись? Это тревожит. Может, подвох? Или силовой маневр? Возьмут сейчас отроют, уволокут и замуруют в своем владении…
– Да кому, кроме Павла Степановича, нужен этот хлам?
– воскликнул Соломатин.
– Ты всерьез, что ли?
– Ну а как же?
– Э-э, братец, - покачал головой Марат Ильич, - ты начитанный молодой человек, а не понимаешь… Лизка-то, выходит, поумнее тебя… Это в Кисловском, в подвале, был хлам, а теперь - комплекс… Ты сам речь произносил…
– Халявщиков вывели, а тлю они в саду оставили, - над Маратом Ильичей завис каморзинский сосед Сысолятин.
– Хуже человека ничего нет. Но тля - тоже паскуда. А в это лето она совсем обнаглела, жирная, сыплется отовсюду. Божьих коровок на всех этих блядей не хватает. А тля, эта паскуда, и не защищайте ее, Марат Ильич, вступила в эротический союз с муравьем. Муравей теперь не в наваленных им горках живет, а катакомбы выгрызает себе. Муравей тлю, блядину, щекочет, а та в оргазме услаждает его ароматической жидкостью. Нюхал, дрянь ароматец-то. А муравей тлю охраняет, мешает божьей коровке откушать подругу. А эти богатыри бритые тлю из сада не вывели.