КАМЕРГЕРСКИЙ ПЕРЕУЛОК
Шрифт:
Минут через десять ушел и Прокопьев. Молча кивнул всем и ушел. Спрашивать его о каком-либо сотрудничестве с Квашниным никто не стал.
30
Олёна Павлыш пришла мне на ум случайно. Мне захотелось утихомирить неожиданную агрессивность Васька Фонарева, способную привести к мордобою. В Камергерском, в закусочной, на моей памяти драк не случалось. Вопросом о третьестепенном я был намерен увести соображения Фонарева подальше от Квашнина с Прокопьевым. Но почему я вспомнил Олёну Павлыш? И вышло так, будто я чем-то напугал Васька, вовсе не сострадание к жаждущей стерве-полковнику вызвало растерянность водилы и чуть ли не бегство его. Стало быть, история погубленной соседки не была для него третьестепенной? И значит, я все еще держал в голове случай с Олёной Павлыш… Неужели из-за того, что на одной из фотографий, предъявленных мне подполковником Игнатьевым, я увидел Андрея Соломатина? Неужели из-за этого? Из слов Фонарева следовало, что следствие не закончено и дело не раскрыто. Но какое убийство у нас раскрыто? Раньше можно было порасспрашивать о камергерских делах у Людмилы Васильевны, но где теперь Людмила Васильевна?
То, что пружинных дел мастер Прокопьев вступил в какое-то сотрудничество с Квашниным, слухи ходили, подтвердил Нелегайло. Но будто бы сотрудничество это именно закусочной не касалось. А в чем там было дело, никто не знал.
Столкнувшись на Тверской с Александром Михайловичем Мельниковым, я по дурацкой привычке светской вежливости похвалил то, чего не видел: «Хороши, хороши были ваши программы на первом канале…» «Это какие?» - взволновался Мельников.
– Открытие поэтического мемориала…» «Вы от начала до конца видели?» - спросил Мельников. «Нет! В том-то и дело, что нет!
– выказал я будто бы искреннюю досаду.
– У нас тогда свет вырубили в поселке. Была жара, и продукты в холодильнике еще испортились…» Досаду я выказал себе в наказание. У Мельникова, естественно, в карманах и в кейсе оказались лишние кассеты с его участием, и пять из них он мне безвозвратно вручил. Я просмотрел лишь одну из них, и вовсе не из интереса к слововыражениям Мельникова, а чтобы уяснить, какое такое сотрудничество могло возникнуть у Прокопьева и легендарного (для меня) предпринимателя Квашнина. «Там ерунда, там глупость случилась, - сказал мне, вручая кассету, Мельников.
– Но посмотри, как изящно я вывернулся из мерихлюндии!» В непрочитанных летом газетах я наткнулся на иронический опус критика П. Нечухаева «Воздвижение и улет бочки», и в голове моей создалась некая картина «Дачного праздника» в саду водопроводчика П.С. Каморзина. Кассету я просмотрел дважды. Сначала выключив звук. Затем вслушиваясь в декламацию Александра Михайловича.
Пружинных дел мастера Прокопьева в кадре я не обнаружил. Из слов Мельникова выяснилось, что основные персонажи открытия мемориала его появления не дождались, а отбыли в своих направлениях, кто в возбуждении, кто в расстройстве и раздвоении чувств. Панорама оставшегося с Мельниковым оператора представила действо скорее печальное, нежели праздничное. Чувствовалось, что в саду любителя отечественной словесности случился конфуз. Впрочем, давал оператор крупным планом и лица оживленно-радостные. Приплясывал театральный критик Нечухаев. От стола к столу веселым хитрованом шастал Васек Фонарев, в чепчике из носового платка - от солнца. Собеседовал с Васьком ученый (на вид) человек в колониальном пробковом шлеме. Дважды наплывала камера на стоявшего под цветным зонтом Соломатина. Лицо его было лицом страдальца. Через секунду оно стало лицом мечтателя. Мне рассказывали, что в последнее время Соломатин трудился сантехником, можно было предположить, что он стал коллегой водопроводчика Каморзина, а потому и оказался гостем (или еще кем) в саду с мемориалом. Рекомендуя Каморзина мыслящим пролетарием, Мельников сообщил, что тот служит в РЭУ № 5 в Брюсовом переулке, известном своими историческими тенями с явно интеллектуальными пристрастиями. Это сведение меня не столько взволновало, сколько озадачило. ЖЭК в Брюсовом переулке, а теперь РЭУ-5 был и мой. То есть по водяному и унитазному вызову ко мне мог явиться и Соломатин. Вот бы возникла неловкость. Всем известны чувства неумехи-хозяина квартиры к коммунальному маэстро. Но нет, посылали к нам других сантехников. А вдруг пошлют Соломатина? Ладно, решил я, потом рассудим.
Я полагал, что и в каморзинском случае, коли страсть не угасла, Мельников непременно вспомнит о своем фамильном древе. И не ошибся. И у меня выискрилось совсем иное соединение его блажи с бочкой мыслящего пролетария. Перечитывал летом «Смерть Артура» Томаса Мэлори с изящнейшими гравюрами Бэрдслея (возникла потребность в связи с моими занятиями), заглядывал в труды исследователей и комментаторов, и в тексте одного из них (М. Пескаро) наткнулся на рассуждения о современниках артуровых рыцарей, людях раннего Средневековья, и именно двенадцатого века. Так вот, по мнению Мишеля Пескаро, люди эти - и клирики, и рыцари, и крестьяне (сервы и вилланы) признавали свою жизнь слишком тяжелой, мрачной, суетной и обманчивой, а мир, в котором они существовали, печальным. И следовал вывод, приведу его дословно: «Каждый, вне зависимости от социального положения, стремился убежать от жестокой реальности, чтобы найти по ту сторону бытия скрытый смысл собственной судьбы». Слова «по ту сторону бытия» и «скрытый смысл собственной судьбы» пока отставляю в сторону. Или опускаю в глубину. На время. Ради идеала или соответствия принятой рассудком и душою истине, предпочтительно было от паскудной реальности куда-либо отправляться. Это для людей двенадцатого века были - и путешествия, и паломничества в почитаемые места, и походы в Святую землю, и чтение сочинений Кретьена де Труа о рыцарях не существовавшего никогда на Земле королевства благородного Артура, о чаше Грааля с кровью Спасителя, и мечтания о всяческих чудесах в диковинных землях Востока, населенных человеками с глазами на плечах, а ртом - на груди, с одной ногой, но способной быть зонтиком или щитом, и животными, вряд ли уместными в Германии или Британии, мантикорой, например, с телом льва, хвостом скорпиона и головой человека (но с тремя рядами зубов).
По моему убеждению, человечество по воле или милости Провидения к самоубийству не предрасположено. И предполагаю, что состоится и тридцатый век, и сорок второй. Полагаю также, что в понимании существ (вот уж не знаю, каких) тридцатого века мы будем для них ближе к людям двенадцатого века. То есть мы тоже какое-то раннее Средневековье. И не побег ли от мерзости реальности в боковые ответвления потока всякие наши чудачества - та же бочка Каморзина или фамильное древо Мельникова?
Упрощения, упрощения, упрощения, отчитал я себя. И в словах исследователя свойств артуровых рыцарей упрощения. И в моих. В моих-то тем более. Но М. Пескаро - классификатор, ему упрощения позволены. Мне же формулировки противопоказаны, в каждой житейской истории я, коли на что-то гожусь, обязан увидеть единственность и свое особое расположение в мироздании. Впрочем, кому и зачем это надо? Ну да ладно…
Мельников, обнаружив воронку от вырванной неизвестно какой силой, возможно, что и вражьей, бочки, мог удалиться. Прямой эфир был сорван не по его вине. Дыры в программе, естественно, не случилось бы. Но видеооператор с камерой остался, и благодарные зрители и просто любители поэзии получили документ, какому, по мнению Мельникова, еще предстояло облагодетельствовать своей информацией потомков. Я уже упоминал о присущем Мельникову (в публичных выступлениях) интонационном мастерстве. И тут Александр Михайлович был хозяином интонаций и пауз. Голос его то утихал, умирая в драматических придыханиях (рассказ о чувствах обескураженного романтика Каморзина), то незамедлительно противоходом (прием из фигурного катания) дискантом взлетал в потоки восторженного удивления, случались при этом и нервные подхихикивания (рассуждения об эротических свойствах божьих коровок, способных к внематериальному взрыву). И так далее. Однажды я выслушал историю Моцарта в исполнении Мельникова, мыслящий пролетарий Каморзин Моцарту ни в чем не уступал. Причину загадочного явления - улета бочки - Мельников попытался объяснить доступной ему теорией сплющенного или совмещенного времени. Впрочем, это дело науки. Отсылка слушателей к теории сплющенного времени позволила Мельникову мимоходом рассказать об особенностях его родословных древ, при этом было подчеркнуто, что списком знаменитых предков он вовсе не намерен хвастать или утяжелять свою ценность («мол, я из гусей, спасших Рим»), нет, каждый листок древа - его нравственный камертон. Но сейчас же последовало предъявление одного из листочков, и выяснилось из листочка этого, что именно дядя Александра Михайловича был корешем Сергея Александровича Есенина и скорее всего он, а не какой-либо начинающий прозаик и волок бочку «Бакинского керосинового товарищества» на пятый этаж в Брюсовом переулке. Фамилия критика Нечухаева названа не была, Мельников лишь объявил сторонников всяких других бочек, в частности москвинско-петровских, зашоренными еретиками и сектантами. Дядя Мельникова, портной по профессии и борец-любитель с выступлениями в цирке а ля Поддубный, нередко посещал увеселяющие места и хорошо знал московские москательные лавки. Понятно, что бочку для поездки в Константиново выбирал он. Дарование Мельникова, как и в прежних случаях, с Моцартом например, где он сейчас же совместился с оболганным Сальери, или в случае с Казановой, когда Мельников вел репортаж-воспоминание об очаровательном пройдохе-венецианце из тела восхищенной им поклонницы, из самых нежных и проблемных частей ее тела, дарование это позволило Александру Михайловичу выступить очевидцем взгромождения бочки на пятый этаж. Впрочем, Мельников и здесь сослался на теорию сплющенного времени. Камера тотчас перевела взгляд на мемориальное сооружение, и опять последовали слова о сплющенности времени или полном отсутствии его, подтверждением чего стала восставшая из глубины воронки. «Нет, это не божия коровка, отбывшая для нас за негорелым хлебом, - объявил Мельников эротически возбужденно, будто был намерен одарить нас сосисками фирмы «Кампомос».
– И это не Айседора Дункан, роскошная Изидора». Над воронкой от бочки стояла расставив ступни и выставив металлическое колено девица в поножах и в латах - нагруднике и набедреннике, правой рукой она опиралась на меч, левой же рукой при наплыве камеры, видно, для нее неожиданном, она выдернула изо рта сигарету и швырнула ее подальше, сейчас же приняв позу воительницы, размышляющей о судьбах Отечества. Впереди ее ждал Орлеан. Или другой исторический город. Не помню, какой. Опять же повторюсь, была она на моей памяти и Изидорой. Но я почувствовал, что в момент произнесения слов Мельникова посетила мгновенная, но смутная идея - в противопоставлении Изидоры и Иоанны именно возле мемориала что-то есть и это что-то еще следует осмыслить и использовать к общей выгоде. И теперь, продолжил Мельников, культурное значение сада романтика Каморзина нисколько не приуменьшилось, напротив, садовое товарищество одарено присутствием здесь, вызванным сплющенностью времени, отважной Жанны д'Арк. Не печальтесь, граждане, закончил Мельников, из-за отлета прославленной бочки. Сжатие времени и явление Иоанны еще удивят вас непредвиденными поворотами истории.
Должен заметить, что лицо Тамары-Изидоры-Иоанны на экране было совершенно зловещее. Не знаю, почему. Может, под латы, верхние или нижние, залез красный муравей и свирепствовал там. Во всяком случае прежде Тамара зловещим существом не была, глупая и наглая женщина, но не зловещая. И Боже упаси нас от непредвиденных поворотов! Натерпелись! Впрочем, и предвиденное событие - закрытие закусочной в Камергерском - радости не доставило.
Это - нам. А Квашнину?
Полагаю, что и в те пятнадцать минут, когда Мельников произносил свой монолог (а монолог для сетки эфира могли и сократить), он пребывал в состоянии радостного задора. «Красавец!» или «Ай, молодца!», как восклицают нынче спортивные комментаторы, заимствовав похвалу у цирковых дрессировщиков. Переселенный сжатием времени в натуру дяди, балбеса, картежника и тонко чующего красоту серебряного века, Мельников поведал о нескольких эпизодах из жизни Есенина. И каждый раз получалось, что именно он ходил с поэтом в кабаки, попадал в участок, ездил с Сергеем Александровичем в Берлин, а затем и в Нью-Йорк, где и подсказал Есенину основные тезисы памфлета «Железный Миргород» с разоблачением американского образа жизни. Да, таких поэтов у нас более нет, опечалился Мельников, да и кому нужны у нас теперь поэты? После чего он произнес трагиком, равным по силе Ульянову в роли Антония: «Поэт в России больше - не поэт!» После трагической же паузы пошли, с придыханиями, комплименты и удивления по поводу Павла Степановича Каморзина, одного из тех, кто составляет тончайшую прослойку российских интеллектуалов. «Хозяин труб канализации - живой оплот цивилизации», сыронизировал здесь кто-то до меня, отметил Мельников, это грубо, но и ехидство по-своему отражает сущность добродетели Каморзина. Божьи коровки тут ни при чем, повторил Мельников. И вообще расстраиваться не следует. Бочка не улетела, а зависла. Между нами и Сергеем Александровичем Есениным. Она - и наша духовная ценность. Но она - и исторический предмет, выпущенный в небеса могучим движением поэта в Брюсовом переулке. Сжатие времени надежно держит ее в невесомости, и нет никаких причин опасаться, что она свалится на чьи-то головы. Связь времен распасться не может, что бы ни утверждал со сцены датский принц, ибо время у нас одно, и оно - сплющенное. А потому участок Каморзина и все садовое товарищество вполне достойно вечной газовой горелки.
Из эссе «Воздвижение и улет бочки» критика П. Нечухаева в культурной газете я узнал, что автором ехидства «хозяин труб канализации - живой оплот цивилизации» как раз и был сам Нечухаев. Он относил Каморзина к натурам, каким более важны не доводы ума и здравые рассуждения, а притчи или же расцвеченные легенды. Что ж, и такие натуры хороши. Они и сами способны создавать легенды и притчи. Но беда, если легенды в умах людей утверждаются ложные. Здесь именно такой случай. Автор чрезвычайно уважает А.М. Мельникова, слушал его лекции в ГИТИСе, но истина, сами знаете… Каморзинская бочка - самозванка. На двух газетных колонках П. Нечухаев, проявляя образованность, обратился к континенту мифов, вспомнил, естественно, Прометея, не забыл и Икара, выбрел в конце концов на постмодернизм и обозвал Каморзина постмодернистом. Создавая мемориал, Каморзин топтался на чужом пьедестале и сотворил пародию. Самозванство же бочки возвело пародию в степень, в квадрат. Тут игра слов, но понятно, о чем идет речь. Конечно, могла иметь место бочка и в Брюсовом переулке, но концептуальный акт творения произошел в переулке у Петровки (следовали цитаты из документов и воспоминаний). Пародийным вышло воздвижение самозванки, но закономерно-указующим случился ее улет. Именно в этом указующем жесте природы и следует искать главную духовную ценность события в пору, когда все понятия смещены. И божьи коровки тут ни при чем, в этом автор согласен с А.М. Мельниковым. О сжатии времени судить он не берется, потому как презирает естественные науки. И еще один урок. Вот к чему может привести затея дилетанта, да еще и фанатика с заблуждениями. Что же касается магистрального газопровода, заключал эссе П. Нечухаев, то он не возражает, чтобы таковой был проведен в садовое товарищество, пусть и допустившее к себе самозванку.
Встретил я в газетах и два интервью, так или иначе связанные с эпизодом в саду водопроводчика. Одно взяли у светской дамы Иоанны, другое - у пенсионера, а прежде преподавателя ботаники в средней школе Матвея Борисовича Сысолятина. Как-то неловко было видеть обращение «Иоанна» к известной мне женщине, бальзаковский возраст с успехом преодолевшей лет десять назад. Но если есть у нас Жасмины, Юлианы, Земфиры, Шуры, то почему бы не быть и Иоанне? Иоанна отчего-то сразу обрушилась на Нечухаева, обозвав его придурком и брадобреем. Улету бочки она посвятила две песни, обе - в жанре рок-рэп-протеста. Далее она говорила про боевые ароматы - женщины-всадницы и служилого коня. Вспомнила про амазонок. По отцовской линии она происходила из амазонок, две тысячи лет назад прожигавших жизнь на берегах Азовского моря и Нижнего Дона. То и дело Иоанна вставляла: «Велл! Вау!» Вполне возможно, в газете этими «веллами», проявив консервативность, заменили более свойственные Тамаре-Иоанне матерные слова. «Велл! Вау!
– заявила Иоанна.
– В одной из прежних своих жизней, будучи принцессой, я спасла вашего Моисея, ребенка в колясочке, чтобы потом он провел народ пустыней… Кстати, они там прихватили много чужого золота…» На вопрос, как это утверждение сочетается с теорией сжатого времени, Иоанна сказала: «Велл! Вау! Очень просто! В сжатом времени есть свои завихрения. Эти завихрения дают возможности для прошлых, настоящих и будущих жизней. Сейчас я угодила в одно из свежих завихрений и скоро всех вас очень удивлю!» Тут же она заметила, что в парфюм-журнале «Душно, аж жуть!» были искажены ее соображения об ароматах боевого женского тела. А потому пошли бы на все вау унизительные для нас дезодоранты типа «Рексона», способные облагородить даже теннисистку на корте. Зачем? Пусть от мужиков воняет орхидеями, ланг-лангом, жасминами и розами. Пусть они подтираются мылом для нежных мест. Это их удел. Настоящая женщина должна благоухать пеной взмыленных кобылиц, яблоками конского навоза, ремнями полусгнившей упряжи, спермой необъезженного мустанга, свежим кизяком, золой степных пепелищ. Все эти компоненты вошли в состав духов «Иоанна», презентация которых состоится на днях. Вау! Велл!
В высказываниях Тамары-Иоанны озадачило меня лишь одно выражение: «спасла вашего Моисея…» Отчего - «вашего»? Имелась ли в виду национальность берущего интервью? Или же Моисей был посчитан представителем человечества, а Иоанна в прошлой жизни была инопланетянкой? Но у кого она оказалась принцессой и почему ее волновали ценности, вывезенные из Египта? А-а-а, не все ли равно! Главное, что Иоанна собиралась учинить нам нечто удивительное, а Мельников пообещал непредвиденные события. Пережить бы их, да поскорей…