Камеристка
Шрифт:
— Мой пасынок один из немногих, кто может свободно ходить по деревням, не опасаясь быть убитым. — Мадам Франсина испытывала облегчение, говоря это.
«Как ты видишь, — писала мне мать в своей несколько наивной манере, — все идет так, как хотела революция».
Еще всего лишь год назад она высказывалась против любого изменения власти.
И потом она еще добавила:
«Эмиль сказал, если будут выборы, он не даст себя удержать, поскачет туда, сколько бы много работы ни было
Во время дискуссий по вечерам у моей госпожи я услышала, что большинство из того, что требовали радикальные демократы, такие как Робеспьер, Марат и Дантон, не было включено в окончательный текст закона, совсем наоборот.
Крупная буржуазия могла торжествовать, но в бедных кварталах Парижа продолжалось брожение. Мелкая буржуазия оставалась, как правило, на стороне революции. Они ведь на своей шкуре испытали, что такое старый режим; они чувствовали себя собственно носителями идей революции.
Связь между крестьянами и землевладельцами была разорвана. Земля, которую обрабатывали крестьяне, стала теперь их собственностью, и они могли ею свободно пользоваться или даже продавать. Мне это стало понятно только тогда, когда Бабетта написала, что Эмиль вместе с соседями раздумывает: они советовались, не попытаться ли им посеять пшеницу. То поле, что подальше от двора — до него идти часа два пешком, — Эмиль продал и на эти деньги купил кусок земли поближе к дому. Кроме того, он планировал увеличить число молочных коров, а вот овец разводить больше не хотел. Этим занимались теперь слишком многие, считал он, и поэтому на этом много не заработаешь. «Ты видишь, дочь моя, — не без гордости добавляла она, — твой дядя думает уже как буржуа».
Он и должен был так делать, если хотел выжить. Теперь он отвечал за себя и своих близких сам.
Важной темой для всех стали церковные земли. Во Франции они составляли не менее пятой части всей площади; в некоторых департаментах доходило даже до двух пятых. Стоимость этих латифундий оценивалась от двух до трех миллиардов ливров. Так писали в «Друге народа» господина Марата — а он обычно очень тщательно все изучал.
К тому же доверие к высшему клиру во всей Франции было подорвано. Католическое население возмущалось доходами духовных лиц, которые по праву считались причиной падения морали среди высшего духовенства.
Уже 10 октября 1789 года выступил епископ Отенский, герцог Шарль-Морис Талейран-Перигорский и потребовал передачи церковных земель государству.
Этот епископ происходил из древнего аристократического рода. Молодой человек был смышленый, умный и уже подростком стал страстным приверженцем философа Вольтера. Шарль-Морис являлся материалистом по убеждению.
Его карьере это не мешало, пока его дядя был архиепископом Реймским и прикрывал его. Талейрану было тридцать пять лет, когда в марте 1789 года он стал епископом бургундского города Отена. В январе 1791 года он окончательно повернулся к церкви спиной.
За это папа отлучил его от церкви, что его нисколько не тронуло. Как большинство грансеньоров, ставших якобинцами, он вскоре порвал с революцией. Столько демократии он, собственно, не хотел.
Его предложение относительно церковной собственности было как удар в литавры, и большинство из третьего сословия, а также в лагере аристократов его приветствовали восторженно.
То, что эта идея исходила от высокого духовного лица, делало его особенно привлекательным, а то, что взвыли грансеньоры, которые рассматривали церковные приходы как свою фамильную собственность, так ничего другого и ждать не следовало.
Талейран, конечно, рассчитывал, что они, одумавшись, объявят это покушение на их собственность атакой на католичество.
Статья в Декларации прав человека, заявлявшая о неприкосновенности собственности, была главной для Национального собрания. Следовательно, сначала требовалось доказать, что национализация церковных латифундий не нарушает право собственности.
Епископ Талейран заранее это предусмотрел, искренне уверяя, будто церковь ничего не лишится. Это владение не является, дескать, собственностью в обычном смысле.
— Когда-то нация отдала эти богатства церкви в пользование и может их также потребовать назад, если она сама возьмет на себя связанные с ней обязательства.
Юрист Тонрет, сторонник Талейрана, подробно объяснил, что никто, кроме самой нации не может иметь права на собственность; клир же такого права не лишен.
В Национальном собрании — название Законодательное собрание как-то не прижилось — дело дошло до серьезных стычек.
Граф Мирабо утверждал, что в прежние времена короли делали свои подношения церкви, чтобы таким образом внести надлежащие государству платежи за богослужения и уход за бедными.
— Как морякам никогда не могли принадлежать военные корабли, так и священникам — церкви, земля и предметы искусства. Поскольку подношения делались в пользу подаяний бедным, то церковь не владелец, а только управляющий и распределитель их. Члены клира — это лишь государственные чиновники, а служба у алтаря — их официальная работа, — громоподобным голосом выкрикивал он в зал.
— Это, конечно, уж слишком, — заметил Жюльен, — но такой язык народ по крайней мере понимает.
А король, обсуждавший эти вещи со своими придворными, как и рабочие в предместьях или бабы на рыбном рынке, ворчал:
— Этот принцип, который защищает граф Мирабо, являющийся, впрочем, таким страстным поборником священной собственности, санкционирует любые нападения на собственность в будущем.
2 ноября 1789 года Национальное собрание пятьюстами двадцатью восемью голосами против трехсот сорока шести при примерно пятидесяти воздержавшихся приняло следующее решение: все церковное имущество отдается в распоряжение нации.
— Так они хотят предотвратить грозящее банкротство государства, — объяснила мне моя госпожа. — Они решили продать церковное имущество, чтобы пополнить постоянно пустующую государственную казну. В ответ государство немедленно берет на себя заботу о бедных, благотворительность, а также выплату священникам. Каждому священнику будет гарантировано содержание в тысячу двести ливров в год.