Капитан полевой артиллерии
Шрифт:
Лихунов замялся. Он верил Маше, но обязанность сохранять в тайне маршрут следования дивизиона мешала ему ответить прямо.
– Ну хорошо, не говорите, не говорите! – замахала руками девушка. – Военная тайна, я понимаю! Хотя, ну куда вас могут послать, кроме Новогеоргиевска? Здесь и в Генеральном штабе не нужно служить: от Юрова он недалеко, держит подступы к Варшаве, а фронт совсем близко. Ну, угадала? – и Маша с торжеством посмотрела на Лихунова своими блестящими карими глазами.
Константин Николаевич сконфузился, но тут же заговорил быстро и негромко:
– Послушайте меня, не нужно ехать в Варшаву! Ее возьмут немцы, обязательно возьмут, говорю вам как опытный военный. И никакой Новогеоргиевск не поможет…
Лихунов хотел сказать еще что-то, но в окно вдруг забарабанили неожиданно громко. Маша вздрогнула и с перепуганным лицом подбежала к окну.
– Это, кажется, вас, – сказала она Лихунову, показывая на окно.
Лихунов встал. Через стекло он увидел все того же нахального фейерверкера первой батареи, делавшего знаки, словно приглашающего выйти. Лицо фейерверкера не было уже задорно-нагловатым, а выражало испуг и озабоченность. Лихунов поклонился Маше:
– Простите, сударыня, – вызывают. Не знаю, увидимся ли… – Он заметил, как замерло лицо женщины в напряженном внимании, будто она очень желала услышать на прощанье что-то очень хорошее, особенное, то, что, возможно, могло быть оправдано расставанием навсегда, то, чего она не слышала никогда. Но Лихунов лишь снова поклонился и поспешно вышел на крыльцо.
– Ну что случилось? – строго спросил он у фейерверкера, надевая фуражку.
– Ой, насилу нашел вас, ваше сыкородие! Слава Богу, господа офицеры подсказали, что видели вас. Их высокоблагородие, господин полковник, кажись, помирать изволют, за вами послать просили. Очень, очень плохи!
– Как помирает? – изумился Лихунов, спускаясь с крыльца и быстрыми шагами направляясь в сторону станции. – Еще и часа не прошло, живой был.
– А вот мигом скрутила его неведомая сила, – таращил на Лихунова испуганные глаза фейерверкер. – Словно в падучей упал на землю, глаза выпучил, пена ртом пошла, стонет. Похоже, отравился… – Фейерверкер с трудом поспешал за Лихуновым, на ходу пытался заглянуть ему в глаза, желая увидеть впечатление, произведенное словами о болезни дивизионного.
– Да чем там ему отравиться? – удивился Лихунов. – Он же из дивизионной кухни, как и мы все, питался.
– Не знаю, – глупо крутил головой фейерверкер, – я полковничьих щей не едал.
Подошли к станции. У входа в готический вокзал толклись нижние чины, курили, тихонько о чем-то говорили. Увидели Лихунова, услужливо повели туда, где находился Залесский. Дорогой ахали, вздыхали. Дивизионного Константин Николаевич увидел в комнате, где помещался телеграф. Залесский в расстегнутых брюках и задранной над животом рубашке лежал навзничь на узком кожаном диване. У изголовья стоял таз, зловонно пахло извержениями желудка. Над полковником склонился дивизионный фельдшер и, поддерживая голову, давал что-то пить. Живот Залесского был раздут, тяжело вздымался при дыхании, словно не выдерживая своей величины. Лицо было землистого цвета, а искусанные губы совсем почти черные. Но дивизионный заметил вошедшего командира батареи.
– Ли-ху-нов, – заикаясь, тихо проговорил Залесский, – ко мне по-дой-ди-те. – Лихунов подошел. – Это ле-пеш-ка… ав-стрий-ская. От-ра-ви-л… под-лец, – едва ворочая черным языком, по слогам говорил полковник.- Вы… за ме-ня… ди-ви-зион при-ми-те… до кре-пос-ти…
В горле у Залесского заклокотало, он выпучил страшно блестевшие глаза. Фельдшер поспешно наклонил его голову в сторону, и в таз потекло что-то густое и черное. Потом судороги волнами покатились от плеч к стопам, полковник, должно быть испытывая сильные мучения, извивался на диване несколько минут, потом резко выгнулся дугой, держась едва ли не на одних лишь пятках и затылке, но внезапно рухнул на диван, тело его дважды качнулась на пружинах и затихло. Лицо же с широко открытыми глазами и ртом кричало о чем-то нестерпимо больном и важном.
– Все, – нагнулся над дивизионным фельдшер и тут же выпрямился, снимая пенсне.
Стоявшие рядом с Лихуновым офицеры зашуршали рукавами кителей, крестясь. Было тихо. Только за окном где-то далеко свистел паровозный гудок.
– Убил, собака австрийская! Убил! – услышал Лихунов приглушенный бешеной яростью голос штабс-капитана Васильева. Раздался топот подкованных сапог, стукнула дверь. Лихунов все еще смотрел на преображенное страданием лицо своего бывшего командира, но в сознание уже вползало другое, связанное с яростным шепотом Васильева и стуком двери. Только сейчас до Лихунова дошли эти слова и топот сапог, он вспомнил, что сейчас, подходя к вокзалу, видел команду пленных австрийцев, поджидавших поезда. «Он убьет его!» – мелькнуло в сознании Лихунова, и он бросился к дверям телеграфа.
Выбежав из здания вокзала, Лихунов кинулся к той его части, где раньше заметил австрийцев. Еще издалека, подбегая к пленным, он услышал шум какой-то возни и крики Васильева:
– А-а-а, недоделыш австрийский! Думал, не найду? Спрятаться думал, сука рваная?! Нет, не уйдешь! Ты мне покажешь свое хозяйство! – яростно кричал пожилой штабс-капитан, силясь отобрать мешок у бледного, насмерть перепуганного австрийца. Васильеву наконец удалось овладеть его мешком, он поднял его, неистово затряс, выворачивая на землю грязное белье, кусок хлеба, табак в фабричной упаковке, трубку, какую-то картину с полуобнаженной женщиной и сверток. В раскрывшемся от падения пакете лежали три лепешки, точь-в-точь такие, какую пробовал Залесский.
– А-а-а! – дико зарычал Васильев. – Вот он, твой кригс-брот, каналья!
Лихунов понимал, что он должен вмешаться и прекратить безобразие, готовое, он предчувствовал, обернуться самосудом, понимал, но не мог сделать ни шагу. А Васильев, подняв с земли одну лепешку и схватив австрийца за ворот френча, пытался силой засунуть ее в рот пленного. Шумная картина привлекла внимание артиллеристов, которые обступили австрийцев, смотрели на бесновавшегося Васильева, смеялись, молчали, плохо понимая, что происходит. Конвойного, молодого прапорщика, не было поблизости, а рядовые конвоиры не решались возражать взбешенному обер-офицеру. Васильев же все пихал и пихал лепешку в рот пленного австрийца, крича:
– А ну-ка, сам попробуй своих пирогов со стрихнином! Не все тебе русский хлеб жрать! Попробуй! Попробуй!
Австриец дико выл, мотал головой и кричал:
– Найн! Найн!
– А-а-а, почуял, колбасник, где дерьмо наложил?! – прорычал Васильев, и, прежде чем Лихунов успел схватить его за руку, штабс-капитан вздернул клапан кобуры. Совсем в упор он дважды выстрелил в мгновенно притихшего австрийца и продолжал смотреть, как валился пленный, заливая кровью свое грязное белье, краюху русского хлеба и пакет с лепешками.