Капитан полевой артиллерии
Шрифт:
– Вот и рассказывайте мне потом об этих недотрогах. Нет, меня, конечно, предупреждали, что она барышня приличная. Но я-то знаю, что от институтки до простименягосподи один шаг. Ну вот, поехали с ней как-то на лодочке… Знаете стишок: «Еду я на лодочке, под лодочкой вода…»
Лихунов, не желая слышать офицерскую историю, поднялся и пошел за второй порцией мяса, выпил еще водки и не отказался от предложения буфетчика попробовать семги. Потом вернулся за свой столик.
– …ну так вот, а внизу-то у нее и нет ничего! Швах один! Как у простой крестьянки! Верите или нет?!
Собеседники обладателя вкрадчивого голоса рассмеялись от души:
– Ну, быть не может такого!
– Вот это случай, о, мон дью!
Офицеры снова шумно звенели стаканами, словно поздравляя рассказчика с тем, что история имела полный успех. Потом они заговорили о крепостных делах, о чьих-то ссорах, мордобоях. Офицеры в сильном возбуждении били друг друга по плечам, божились, рассказывая. Речь вскоре зашла о поединках, и Лихунов насторожился.
– Ну вот, поутихло, слава Богу, немного с поединками этими дурацкими, а то ведь было время, что хочешь не хочешь, а давай иди стреляйся. Указ-то Александра Алексаныча всем памятен?
– Как же! – соглашался второй офицер. – Уж и поднялась кутерьма после этого указа. Чуть повздорил, с товарищем своим даже, – суд общества офицеров тут как тут, найдет для чести рыцарской какое-нибудь пятнышко, пистолетик вручит да с так называемым противником на двадцать шагов расставит. А какой он тебе противник? Товарищ, с которым ты одну лямку тянешь да одну водку трескаешь!
Лихунов повернулся в сторону говорящего – немолодой уже офицер, изрядно пьяный, говорил медленно, но твердо, будто давно подготовил то, о чем рассказывал сейчас. Пожилого поддержал его собутыльник:
– Понятно. Кому нужна эта дуэль? В наш-то век цивилизованный! Себя под выстрел подставлять, потому что здесь умение стрелять и роли-то вовсе не играет, когда из пугача гладкоствольного палишь пулей сферической. Попробуй, попади! Здесь только на случай надеяться надо, на то, чтобы свежий ветерок случайно не подул. Ну а если не тебя убьют, а ты его прихлопнешь, обидчика или обиженного, все равно? Что ж, на решение суда совести своей потом кивать?
Офицеры разгорячились не на шутку.
– Конечно! – в запале крикнул третий офицер. – Только суд чести и надо виноватить!
Но ему возразил пожилой:
– Нет, голубь, можно и по своей воле до смертоубийства не доводить. Стояли мы тогда где-то на юге, забыл уже где. И вот как-то раз за бильярдом, – а мы с собой всегда хороший бильярд возили, – заспорил я со своим товарищем, подпоручиком тоже, о правилах игры, а уж были мы тогда с ним подшофе изрядно. Слово за слово, разгорячились, и не знаю, что там на него нашло, но ударил он вдруг меня кием по голове.
– Кием, говоришь? – хлопнул себя по ляжке его товарищ, смеясь.
– Ну да, тонким концом. А я не растерялся и тоже его кием крестил, но уже концом тяжелым. И так мы пару раз друг друга обласкали. Растащили нас, понятно, домой отправили, а назавтра уж и суд чести офицерской заседал – пожалуйте, господа хорошие, к барьеру. Встречаемся мы с товарищем, обиды друг на друга, понятно, не держим, выпили, погоревали, а делать нечего – стреляться надо. Тут и предлагает он: давай, дескать, если уж не отвертеться, договоримся мимо стрелять. Обрадовались, ударили по рукам, хотели было даже с секундантами договориться, чтоб они нам для верности пущей пули в стволы не вкатывали, но посчитали, что это уж слишком будет. Ладно, добыли наши свидетели пистолеты – хорошие, целевые, рублей по сто за пару. Фирма «Франкотт», как сейчас помню. В шесть тридцать поутру договорились встретиться. Встаем к барьеру, секунданты нам правила объясняют – стрелять в течение шести хлопков в ладоши по их сигналу, а осечка за выстрел идет. Ладно, гляжу я на своего товарища, и самому забавно немного. Печорина вспоминаю и прочую такую дребедень, но приятель мой, вижу, не только не весел, но даже довольно зол лицом. Ну, встали. Один свидетель часы достал с секундомером: «Приготовиться!» – и в ладоши ударил. Я поднял пистолет, навожу на противника и, как поймал его голову сквозь целик и мушку, тут же ствол в сторону маленечко отвел и на спуск нажал. И двух хлопков не прозвучало. Зато уж он, – гляжу, а сам потом холодным покрылся, – целит усердно так, внимательно, точно, а на лице улыбка сатанинская. Хотел я было пригнуться даже, не успел. Грохнул выстрел, и меня назад немного крутнуло. На плечо посмотрел – а там одни нитки торчат. Пулей погон сорвало!
– Да что же он! – воскликнул молодой собеседник и грохнул кулаком по столу.
– Что за товарищ странный! – удивился третий.
– Вот и я думаю, что же с ним такое приключилось? Идем в расположение полка через лес, я к нему тихонько подхожу, а он бледный, на меня не смотрит и весь дрожит. «Зачем же ты, эфиоп, – говорю ему строго, – в меня на полном серьезе целился и чуть было не убил?» Молчит. «Разве ж мы с тобой не договаривались? Да разве ж все это не ты ли сам предложил?» Немного пришел в себя мой товарищ и говорит: «Ты, брат, меня ради Бога прости, но я действительно тебя убить надумал, в последнюю минуту, как нам с тобой к барьеру идти нужно было». Спрашиваю у него: «Почему же? Чем я пред тобой провинился? Или ты меня за бильярдный поединок простить не мог?» – «Нет, – говорит, – вспомнил я вдруг, как ты у меня полгода назад пять рублей занял и до сих пор не отдал, вот и забурлила у меня на тебя злоба. Прости ты, если можешь». И простил я его. Выпили мы с ним водки в знак примирения и разошлись. Только на бильярде я с ним больше уж не играл.
Лихунов, который давно доел свое мясо и теперь, повернувшись спиной к говорящим, насупясь, слушал рассказ, то скручивая, то разворачивая салфетку, резко поднялся и подошел к столику, где сидели офицеры. Негромким, но немного дрожащим голосом произнес:
– Господа, если вы имеете честь и, вижу, смелость носить погоны офицеров русской армии, то потрудитесь еще и неукоснимо соблюдать приличествующие этому положению обязанности. Но если вам тягостно выполнение правил воинской чести, о чем я слышал сейчас, то извольте хотя бы говорить об этом вполголоса.
Двое офицеров сконфуженно потупились, но пожилой капитан, тот, что рассказывал о поединке, вдруг ожесточился, вскочил на ноги, опрокинул бутылку с пивом, содержимое которой полилось на скатерть, и без того замаранную. Капитан, сбиваясь, говорил:
– Вы… говорите об удовольствии носить погоны… так, что ли? Да кто же в этом чертовом Новогеоргиевске имеет удовольствие их носить? Вы, может быть? Тогда – экскьюзе муа, мосье! А вот лично я совсем даже не имею такого удовольствия, а поэтому с охотой бросил бы их в рожу тому, кто станет читать мне нравоучения!
Лихунов чувствовал сильный запах спиртного, исходивший от капитана, видел тонкие змейки прожилок на его припухших веках и пожелтевших от частого пьянства белках глаз, которые с ненавистью смотрели на него. Товарищи пытались урезонить забияку, дергали его за рукава, пытались увести, но тот, насупив брови и скрестив на груди руки, вызывающе смотрел на Лихунова.
– Остыньте, – сказал Константин Николаевич, смело глядя на капитана, – вы сейчас не в себе и не можете отдавать отчет в своих поступках. Завтра же – я к вашим услугам. Капитан полевой артиллерии Лихунов, найдете меня на Второй бастионной улице в восьмом номере.