Капитанские повести
Шрифт:
Боря Симеонов засмущался, спрятал глазки в раскосых щелочках и неловко распрямился. Спина у него, видно, и впрямь затекла, а когда он выпрямился, то макушкой лишь на два пальца не достал до подволока.
Капитан хмуро глянул на его маковку, словно прикинул Борину высоту над уровнем моря, и сказал:
— Ну что, старпом, все по счислению?
— Так… — ответил старпом и повел головой на локатор.
— А, ну ясно, престольные дни кончились, локатор у Басюкова опять барахлит. Ну что?
Басюков не вынимал лица из тубуса, и краска с ушей у него стала спадать.
Капитан мгновение понаблюдал за басюковскими ушами, приказал застопорить ход и ушел на крыло мостика. Потом он позвал туда Басюкова.
— Гляньте, Басюков, ледяное сало появилось, скоро ледок пойдет.
— Ну да, — ответил, безразлично глянув вниз, Басюков.
— А что до остального, то главное в профессии судоводителя — это вовремя остановиться.
— Я слышал.
— Ну и молодец. Вот теперь идите-ка и настройте локатор, надо бочку засветло отыскать и зацепить, а лоцмана, если вы заметили, для этих шхер у нас не припасено. Ну что?
— Усёк, — ответил Басюков и пошел к локатору.
2
Юрий Арсеньевич потопал ногой по лакированной решетке настила, поводил биноклем по горизонту налево-направо, еще раз глянул, остановилось ли судно, потом сдернул перчатки и хлопнул ими по выгородке отличительного огня. Он был зол. Не вообще зол, а зол на ту никчемную работу, которую ему предстояло делать. Отыскать какую-то одинокую швартовную бочку невдалеке от островка со странным названием Дристяной Баклыш, среди шхерного мелководья, усыпанного островками, отмелями, камнями и камешками — лудами и лудками по-здешнему; поднять ее на борт вместе с цепью и железобетонным кубиком якоря, — чего же необычного? Но для этого нужно было несколько суток шлепать сюда на таком судне, лезть в эти шхеры, когда все ограждение навигационных опасностей уже снято на зиму предусмотрительными гидрографами, — не слишком ли много накладных расходов на это дело? Наверняка один прогон «Арктура» сюда обойдется дороже, чем сама швартовная бочка вместе с липким илом на якоре и ржавчиной на ее плоской крышке!
Таким образом, капитан был зол.
Он только что привел «Арктур» с дальнего севера, от самых зеленых многолетних паковых льдов, откуда и полюс можно было увидеть, стоило только влезть на фок-мачту да еще потом пройти по льдам миль шестьсот — семьсот, совсем немного в масштабе земного шара.
Вот там была работа! Там они ставили такие же рыжие, пляшущие на волнах бочки, с длинными тросами, уходящими к якорям на океанском дне; а потом к этим бочкам деловитые буксиры, оберегаясь штормов, тащили мишени, похожие на огромные каноэ под сетчатым металлическим парусом; и хваткие ребята с буксиров поскорее цепляли эти мишени к бочкам, к ушкам-огонам тросов, и мишени оставались покачиваться на волне.
А сам «Арктур» и буксиры отходили подальше в сторонку, в район, который им указывали, и тоже оставались покачиваться на волне.
И нужно было делать все быстро, и ладно, и четко, потому что надвигались от полюса коренные тяжелые льды, а надо льдами, над морем вдоль них, над снегом, над океанскими течениями регулярно, по графику, шныряли и вертелись американские разведывательные самолеты, ну и конечно, по возможности, самолеты всех их коллег по блокам, и, забираяясь повыше над заборами границ, высматривали, что поделывают в данный момент Советы.
Советы, пока они пытались подглядеть, ничего не поделывали, «Арктур» и буксиры болтались на волне, качали мачтами, процарапывая ранние полярные сияния…
Ра-кеты, ракеты-ы-ы, ракеты!
И седой, а может быть какой-нибудь совсем молодой, генерал в Москве говорил в селектор что-нибудь такое вроде «давайте!» и, может быть, при этом недоволен был адъютантом, который отрегулировал репродуктор на слишком большую громкость, а пока генерал, морщась, уменьшал на динамике громкость уже отзвучавшей команды, она, его команда, это самое «давайте!», уже была под Симферополем или там где-нибудь у Владивостока и заканчивалась по цепочке на романтичном юном лейтенанте с пижонскими бакенбардочками, недавно окончившем училище ракетных войск; лейтенант доводил приказ генерала до кнопки. А кнопку, шмыгнув простуженным носом, нажимал солдат Арнольд Иванов, по второму году службы, подстриженный, образование среднетехническое, имеющий на сегодня замечание от старшины за неправильно подшитый воротничок, и — залп! старт! Она, голубушка, снималась с места и шла, шла как надо, над всей страной, над водохранилищами, над льняными нолями, над подругой солдата Иванова, грызущей сопромат за третий курс, над старенькой мамой того самого лейтенанта, над крепостными стенами, над туристскими кострами, над заревом коксовых печей, над звездами могил и под звездами Вселенной — протяжная молния, голубая точка в темном небе. А Родина, милая страна, спала и бодрствовала — все сразу умещается на ее одиннадцати часовых поясах — и не знала, что в сей миг рождается, родилось новое ее оружие, так же как окрестные деревни не знали три десятка лет назад, что их разбудила и ослепила «катюша»…
А потом, перевалив свою горку, ракета видела цель и устремлялась туда, вниз, к мишени, и только щепочками сыпались с мишени радиолокационные, из углового железа, рефлекторы, и приседали в серую воду по самые круглые маковки швартовных рымов рыжие бочки, и потом по огромной округлой аккуратной дыре в тонкой сеточке на мишени видно было, с какой же страшной скоростью пронеслась сквозь нее головка ракеты — простая, без начинки пока, болванка… Так же, наверное, рассекал в воздухе шелковые платки средневековый арабский клинок…
Вот это была работа! Как праздник.
Безо всяких можно было забыть папу-маму в всех женщин России, разглядывая одну эту круглую аккуратную дыру в металлической сетке. А в другой мишени такая же дыра, навылет, была в самом стальном корпусе, и стармех «Арктура» Осокин с уважением погладил гладкие, словно шарошкой шлифованные края пробоины, заглянул внутрь и, как в тоннеле, увидел на другом конце ломаную линию пакового льда…
Потом впечатление оттаивало, и становилось спокойнее и за папу-маму, и за всех женщин России, хотя кое-кто и старается внушить, что земной шар крутится ныне на острие ракеты, как цветной мяч на обтекаемом носу дрессированного морского льва. Не так скользко дело, уважаемые братцы, пока появляются словно бы сверленые пробоины, сквозь которые, как в стереотрубу, видна полоска далекого льда…
Бочки, после того как буксиры уводили мишень, снимать было гораздо интереснее. Бочка взлетала на зыби и с лязгом билась о корпус, так, что летели осколки с ее деревянного отбойного бруса и щелкали, лопаясь, крепежные болты; а боцман, ахово прыгнувший на бочку, пластался на ее крышке, как Иисус на кресте, стараясь сохранить равновесие, не слететь с бочки, не перевернуться вместе с ней и не попасть под кормовой подзор судна, — тогда сразу — мясные консервы…
Затем до нитки вымокшего боцмана сдергивали с бочки пеньковым шкертом, и нужно было начинать все сначала.
Впрочем, принципиального значения это не имеет, так как никто еще на воде не ведет себя так норовисто, как обыкновенная круглая швартовная бочка. Причем ей совершенно безразлично, на какой воде прыгать, кланяться, вихляться и крутиться вокруг своей оси: то ли в экваториальной Атлантике, то ли на самом тихом Соломбальском плесе — была бы волнишка высотой от полуметра и выше, а там бочка покажет такие фортели, такой форс-мажор, что будь здоров!
— Вообще на этом деле медали не заработаешь, — говорил Юрию Арсеньевичу его кореш и однокашник Митя Соколов, капитан такого же судна, только уже заслуженного, парового, маломощного. Митя искренне недоумевал, почему Юрия Арсеньевича понесло с хорошей транспортной работы на это подъемное судно, чернорабочее, хотя и оснащенное по последнему слову техники, — ведь не из-за прибавки же к окладу в двадцать рублей? Сам Митя Соколов не то чтобы так уж любил эту свою работу, он просто привык, притерпелся к ней настолько, что мог уже с усмешкой говорить о самых лихих переплетах, в которые попадал; а свой пароход, закопченный и низкобортный, с длинным хоботом-краном на носу, он так же усмешливо называл «черный лебедь».