Капитанские повести
Шрифт:
— Зря. Надо было работать заставить, быстрее бы в меридиан вошел.
— Второго механика серьезно ранило при ремонте.
— Вот нелегкая!
Старпом спустился вниз.
На переходном мостике он встретил помполита. Вольтер Иванович шел, все так же держась за штормовой леер, и остановился, увидев старпома.
— Безусловно, правильно сделали, что освещение на трубу включили. Я там с людьми был, просто, понимаете, патриотический подъем начался, когда серп с молотом осветили! Безусловно, правильно! — И помполит указательным пальцем вздернул очки. Потом сделал шаг к старпому. — Слышали про Ливня, Александр Кирсаныч? Ведь он, безусловно, дезертир.
— Иду ему объявлять о каютном аресте. Вы на совещание?
— Да. Как же это Ливень у нас сорвался, а?
— Потом обсосем, — сказал старпом, отпустил леер и, балансируя, побежал к кормовой надстройке.
…Прошло всего несколько часов с момента покрасочного аврала, но как изменились люди! Известие об урагане, авария дизеля и теперь эти взрывы по борту со всех смахнули беззаботность. Никто не спал на «Балхаше». На судне установился дух какой-то осязаемой общности, какой, может быть, бывал иногда раньше при плавании в урагане или в самых трудных ледовых рейсах. Что же связывало их всех? Что делало их единым целым? Только ли море, замыкавшее их в пределах пяти палуб судна? Только ли невозможность куда-либо деться? Если бы оказалось возможным допустить это — это было бы самой грязной клеветой на экипаж. Никто или почти никто из них никогда не задумывался над тем, как же получается экипаж, землячество, народ. Но ведь это не получалось само собой, хотя и рассуждать об этом показалось бы им странным, как рассуждать о том, почему они говорят на русском языке или почему все они в детстве носили красные галстуки. Они были свои, советские люди, они могли жестоко обижать друг друга, они могли многого не понимать, и им много предстояло еще сделать, чтобы стать вровень с теми идеалами, которых они хотели добиться, а поэтому они могли все простить друг другу, кроме предательства!
Обходя судно, старпом видел серьезные лица, но он шутил, и люди отвечали ему понимающими улыбками.
— А где второй механик?
— В центральном посту, консультации по дизелю дает. Вот человек!
— А откуда у вас синяк, Осетров?
— Так, на качке споткнулся.
— Ну-ну, — и старпом пошел дальше.
Проходя мимо камбузного коридора, он услышал тонкие всхлипывания.
— Что за черт? — старпом открыл дверь и невольно улыбнулся.
На ящике из-под картофеля сидел матрос второго класса Толя Кухтин в майке и трусах, с алюминиевой миской на коленях. В руках он держал луковицу и лезвие безопасной бритвы.
— Вы что здесь, Кухтин?
Толя всхлипнул:
— Да вот, боцман приказал. Матрос ты или кто, говорит. Если, говорит, десять луковиц нашинкуешь, навечно матрос будешь. Ой, не могу я больше, Александр Кирсаныч, травить уже больше нечем.
Толя откровенно плакал и от лука, и от стыда.
— Толя, это ничего, я у него тоже лук шинковал, на четвертой луковице все прошло. Заставлять не буду, но попробуй сам. Ты еще не знаешь, сколько у тебя силы. Попробуй.
Потом старпом зашел к боцману. Иван Николаич, чистый и строгий, сидел и, отставив руку, читал книгу.
— Вот. «Капля росы». Про наши места. Солодухин пишет.
— Солоухин, Иван Николаич. А я думал, судя по утреннему настроению, вам «За упокой» сейчас самое время читать. Ну, не обижайтесь. Эк вы! Я ведь по делу. Наверно, сквозь ураган идти придется. Посмотрите здесь как следует за порядочком, за людьми тоже. Сегодня у нас — последний и решительный… Завтра у Кубы солнышко ловить будем. Ну, что думаете, старина?
Боцман взял старпома за плечо.
— Все едино к дьяволу на рога лезем. Погляжу я тут, Саня, все будет как положено. А на язык ты едкий бываешь, мало я тебя на «Серпухове» учил…
— Шлюпки дополнительно закрепите. Ох, и заварушка будет, — старпом весело потер руки. — Ну, пока.
…Старпом не удивился отказу Вити Ливия, какой-то срыв, по мнению Александра Кирсановича, должен был все же произойти. Он мог бы даже чувствовать удовлетворение, что ото все же произошло, если бы только обстановка была иной.
На подходе к каюте Ливня старпом остановился.
Говорила Эля. Голос ее срывался и был глух от слез:
— Витя, что же теперь делать-то? Ну почему мне такое несчастье?
— А тебе-то какое несчастье? Я отказался — с меня и спрос, если только будет кому спрашивать.
— Витенька, все на Кубу хотят прорваться, к своим.
— Все! Держи карман шире!
— Как же людям в глаза смотреть, как?
— Ну, хватит, не ной, нытьем не поможешь. Мне теперь все равно.
— Витя, сходи к ребятам, к капитану, попросись на вахту, еще пустят.
— А это ты видела? К ребятам! Они мне глаза выбивать будут, а мне к ним в ноги! Гады, дорвались!
— Витя, ты же сам виноват, сходи, Витя!
— Да отстань ты.
Но Эля закричала, и злость и усталость были в ее голосе:
— И правильно тебя! У нас в детдоме даже девчонки таких били!
— Ах вот ты как меня любишь? Ну и убирайся к своему Косте, он в геройчиках ходит! Нет? Так я сам пойду!..
Старпом решительно толкнул дверь, вошел в каюту, поднял поваленный стул, задвинул его в угол, чтоб не болтался на качке, и сказал Ливню:
— Приказом капитана вы переведены в пассажиры, Ливень, без права передвижения по судну. Короче говоря, будете сидеть под арестом в своей каюте. Эля, а вы идите к себе!
Она медленно оторвалась от косяка двери, вышла в коридор, и где-то в самом его конце вдруг взрывом прорвался отчаянный ее плач.
— Сидите, Ливень! Я разъясню ваше правовое положение, и вы мне дадите подписку. Прошу вас понять, что единственно правильный путь для вас — это исполнение всех судовых законов.
Витя Ливень не поднимал головы и молчал.
30
— Ну что, отцы-командиры, все в сборе? — спросил, улыбаясь, Александр Кирсаныч собравшихся.
— Дед сейчас придет, второй штурман на вахте, и все тут.
Под напором ветра хлопнула левая дверь в ходовой рубке, и в штурманскую, щурясь, вошел стармех Пал Ефремыч Кулагин. Потеснились, и стармех занял свое обычное в таких случаях место в углу дивана.