Капкан на честного лоха
Шрифт:
Лудник бросил быстрый взгляд на капитана и вздрогнул, будто увидел приведение. Лудник не так робел перед кумом и даже перед самим хозяином, как перед этим капитанишкой. Об Аксаеве по зоне ходили слухи один страшнее другого. Рассказывали, будто казах был переведен сюда из благополучной и теплой Тверской области. Естественно, не по своей воле был переведен, а в наказание.
Будто бы в Твери, на зоне усиленного режима, он творил неслыханные зверства, лично отправил на тот свет не менее двух десятков осужденных. Жена ушла от Аксаева ещё в Твери, не выдержала оскорблений и зуботычин.
Но и здесь, на севере, капитан не исправился. Наоборот, только озлобился на людей, стал лютовать ещё пуще прежнего. Рассказывали, что в начале зимы Аксаев в компании двух надзирателей зверски пытал Прибалта, авторитетного вора, вся вина которого состояла лишь в том, что он сильно простудился и не смог подняться с нар, когда в барак вошли вертухаи для шмона.
На требование Аксаева встать ответил что-то по матери. Прибалта для начала отвели в козлодерку, избили до полусмерти, затем Аксаев в компании ещё двух контролеров попеременно совершали с ним акты мужеложства.
Но этим не кончилось.
Прибалта связали, прикрепили электропровод к нижней губе, другой электрод обмотали вокруг члена. Через конденсатор пропускали разовые электрические разряды большой силы. После этой пытки Прибалт натурально съехал с ума, сделался буйным, не хотел жить. Отсюда его, уже полуживого, седого, беззубого, похожего на древнего старика, увезли в закрытую психушку тюремного типа, где, по слухам, он загнулся через месяц. Наложил на себя руки.
Может, и наговаривали на Аксаева. Но Лудник, как и всякий человек, больше верил плохим слухам, чем хорошим. Теперь Лудник снова начал жалеть, что выронил пистолет там, на откосе у железнодорожного полотна. Но, может, пронесет, ведь Бог не фраер, все видит. Лудник выживал во многих суровых переделках, авось, и теперь дубаря не врежет.
– Хочу сделать заявление, – сказал Лудник. – Насчет убийства того милиционера.
– Валяй, делай, – поощрил Ткаченко.
В следующие четверть часа Лудник поведал историю гибели участкового Гаврилова. В точности как было рассказал, только поменял местами себя и Климова, сидевшего в момент убийства на заднем сидении «газика». Лудник не упустил ни одной детали, ни одного штриха, нарисовал правдивую натуралистичную картину смерти милиционера.
Вспомнил, как прятали в овраге мотоцикл с коляской, а мертвое тело забросали сухими ветками. И, закончив свою почти правдивую историю, украдкой глянул на Аксаева. Поверил ли этот живодер?
Лицо капитанов было непроницаемым. А Ткаченко, писавший протокол, недобро усмехался.
– Милицейский пистолет я себе забрал, – добавил Лудник. – Моя ошибка. Виноват, что в собаку стрелял. Сознаю. Но в людей не целил, только отпугнуть их хотел. Злого умысла не было.
– Вот здесь распишись, – кум протянул Луднику шариковую ручку. – Молодец. Я послушал твою историю. Спасибо за вранье. А теперь, гад, давай правду. И учти: ты меня уже рассердил.
– Я и сказал правду.
– Аксаев, приступай, – скомандовал Ткаченко.
– Гражданин начальник, гражданин, – зашлепал губами Лудник.
Он с опозданием понял, что свалил вину не на того человека. Скорее всего, Климова пришьют при задержании, подтвердить или опровергнуть показания Лудника он все равно не сможет, – на это и был расчет. Но Климов фраер, ничтожество, укроп. Он крови человеческой боится, и вдруг мента мочит. Поэтому Луднику не поверили. Нужно было вешать труп на покойного Хомяка. Или хоть на Урманцева. Но поздно.
Аксаев подскочил с табуретки, вывернул правую руку Лудника, дернул руку на себя, защелкнул на запястье стальной браслет. Другой браслет пристегнул к узкой трубе центрального отопления.
– Руку на стол, – скомандовал кум. – На ребро ладони.
Лудник покорно положил на стол свободную левую руку, поставил ладонь на ребро. Аксаев вытащил из ящика стола том энциклопедического справочника и три карандаша. Капитан просунул карандаши между пальцами Лудника, наклонился к его уху.
– Помнишь того гомосека, того опущенного, который месяц назад удавился в сортире? – прошипел Аксаев. – Помнишь?
Лудник молча кивнул головой. Он помнил, как один мужик проигрался в карты и целый месяц натурой расплачивался по долгу. Когда до окончательного расчета оставались два-три дня или того меньше, тот тип удавился в сортире над очком.
– Так вот, скоро ты будешь завидовать ему, – пообещал капитан. – Лютой завистью.
Закрыв глаза, Лудник сидел ни живой, ни мертвый от страха. Он уже без всяких оговорок завидовал тому гомосеку самоубийце, завидовал любому покойнику с погубленной душой. Аксаев поднял справочник и ударил им по пальцам, растопыренным карандашами. Лудник взвыл от нестерпимой боли, из глаз брызнули слезы.
На руку словно кружку кипятка вылили, а затем раздавили её механическим прессом. Показалось, что выбиты все пальцы правой руки, искалечены все суставы.
Карандаши полетели на пол. Лудник зажал ладонь между ног.
– Руку на стол, – рявкнул Ткаченко. – Не убирать.
– Я все скажу, как было, – взмолился Лудник. – Пожалуйста…
– Кто помогал вам с воли?
– Не знаю, клянусь. Если бы я знал…
– На стол руку, мать твою, ублюдок. Не убирать. Кто грел вас с воли?
Аксаев выкрутил запястье Лудника, поставил ладонь на ребро, засунул карандаши между пальцев. Взмахнул справочником.
Лудник заорал так, что Соболев выпустил изо рта сигарету, та отлетела под стул. От крика у хозяина заложило уши. Ткаченко нагнулся вперед:
– Кто организатор побега?
– Климов, – застонал Лудник. – Это он, сука…
– Опять ты за свое? Руку на стол, – зарычал Ткаченко. – Не убирать руку.
Проворный Аксаев снова воткнул карандаши между пальцев. Взмахнул словарем. Лудник запричитал в голос, согнулся в поясе, задергал рукой, пристегнутой к трубе. Капитан пнул его сапогом в раненую ногу. Зэк подпрыгнул на стуле, Аксаев двинул ему кулаком по морде, выбил кровь из носа. Сняв с пояса вторую пару наручников, Аксаев нагнулся, пристегнул здоровую ногу Лудника к ножке стула.