Капкан на честного лоха
Шрифт:
– Руку на стол, – крикнул Ткаченко и рассовал по местам карандаши. – Кто организатор побега? Держать руку.
– Богом клянусь, бля буду, Климов. Он, мать его…
– Ну, срань, ты труп, – прошипел Аксаев и ударил по пальцам книгой.
Лудник закричал так, что задрожала лампочка на шнуре. Соболев прикурил новую сигарету. Дверь приоткрылась, внутрь просунулась голова дежурного офицера.
– Товарищ полковник, – обратился к хозяину лейтенант. – Берман на проводе. Вас уже ждут в клубе.
Соболев посмотрел на часы. Половина седьмого, как быстро бежит время. Он поднялся со стула, велел куму продолжать допрос до девяти вечера, в это время как раз закончится концерт, а затем топать к накрытому столу. Тем более что самые важные показания уже получены. С остальным справится Аксаев.
– Пришлем тебе сюда бутылку и закуску, – пообещал капитану Соболев. – Сухим пайком.
Аксаев поблагодарил хозяина, обнажил в улыбке безупречно белые зубы. Сейчас ему было хорошо и без бутылки.
К вечеру путники набрели на какую-то деревеньку в несколько дворов. В дальних домах светилось лишь два окна. Ближе подходить не стали, присели на пять минут, чтобы покурить.
– Эх, свести бы у них корову, – вздохнул Цыганков. – Представляешь, сколько мяса мы бы сожрали и набили в мешки. Сразу бы сил прибавилось. И шли себе дальше, забот не знали. Я уже забыл, как выглядит мясо.
– По коровьим следам выйдут на наш след, – сказал Урманцев и облизнулся. – Тогда хана. В деревню соваться нельзя.
– Я пойду туда и перережу глотку корове, – заупрямился Цыганков. – Хоть крови напьюсь, мать вашу.
– Заткнись, – бросил Урманцев.
– Я не могу идти, я не могу целыми днями обходиться без жратвы, – захныкал Цыганков. – Я скоро сдохну…
– Ты ещё поплачь, баба, – ответил Урманцев. – Если мы когда-нибудь выберемся живыми из этой дыры, я куплю тебе платье. С оборками и кружавчиками. И ты в этом платье будешь ходить в кино, куда пускают детей до шестнадцати лет.
Климов взглянул на Цыганкова и решил, что парень выглядит паршиво. Лицо бледное, осунувшееся. Глаза грустные и пустые, как у завязавшего наркомана, который тяготится своей трезвостью. Но, видимо, и сам Климов выглядел не лучше.
Дососав окурки, поднялись и тронулись дальше. В десять вечера подошли к невысокому холму, на вершине которого, казалось, рассыпали несколько мешков крупной соли.
На самом деле холм покрывал, затвердевший снежный наст. Когда взбирались на наверх, Урманцев неудобно упал, приземляясь, расцарапал ладони. Потом Климов заскользил подметками, грохнулся на снег, разбил коленки, проехал пару метров вниз. Шедший сзади Цыганков долго смеялся странным смехом, похожим на собачий лай. Следующим упал сам Цыганков.
Когда спустились с холма, начался низкорослый заболоченный лес. Стволы деревьев словно прорастали не из почвы, а из воды и льда. Черная жижа всасывала в себя сапоги и не отпускала их. Когда выбрались из болотистого мелколесья на сухую равнину, окончательно выбились из сил. Но Урманцев не разрешил устроить привал и немного отдохнуть. Восточный ветер разгулялся не на шутку, он мешал идти, бросал в лицо изморозь, холодную и острую, как толченое стекло.
Климов, шатаясь от усталости, брел за Урманцевым. Ему хотелось высушить у костра мокрые носки. Хотелось присесть и посидеть хоть часок. Но больше всего хотелось спать. Климов думал, что запросто сможет заснуть на ходу. Он будет спать и шагать дальше, шагать и спать.
Чтобы не заснуть он стал перебирать в памяти свое прошлого. Много чего произошло за последние два с лишним года, много разочарований постигло Климова, много боли и неудач он испытал, много кровищи утекло с тех пор.
…Климова перевели в Бутырскую тюрьму в начале сентября. Тогда ему казалось, что в камере следственного изолятора с ним сотворят что-то страшное потерявшие человеческий облик урки. Порежут, выбьют зубы или просто опустят. «Эти твари сделают из меня извращенца, – пугал себя Климов и тут же успокаивал – Ничего, у нас полстраны извращенцев. И живут себе, не умирают».
Первый раз в сопровождении конвоира Климов брел по бесконечно длинному коридору тюрьмы и волновался. Он разглядывал железные переборки, перегораживающие тюремные коридоры, двойные запоры в дверях, облупившиеся от штукатурки стены, сводчатые потолки древних казематов, обшитые железом двери камер. Когда навстречу показывались человеческие фигуры, конвоир толкал Климова в спину: «Стоять. К стене».
В камере его не опустили, не порезали, даже пальцем не тронули. Вскоре Климов убедился, что многие его соседи, находящиеся рядом, также как он мыкают горе по вине случая, злых людей или по собственной дурости. В переполненной камере на сорок рыл, где приходилось спать посменно, Климов больше всего страдал не от голода, не от общества людей, многих из которых презирал, а от недостатка чистого воздуха, от духоты.
Сентябрь выдался жарким, в воздухе висели нездоровые миазмы, вонь немытых тел. На потолке накапливалась влага, вниз падали капли какой-то странной жидкости, запахом и на ощупь напоминающие плохо проваренный костяной клей.
Хотя дачки с воли приходили Климову чуть ли не ежедневно, аппетит совершенно пропал, за месяц он потерял в весе почти десять кило. Кожа покрылась какой-то сыпью, словно Климов страдал краснухой, а душу рвали ужасные предчувствия.
К началу второго месяца он понял, что спятит, если не найдет себе какое-то занятие, спасительную работу для ума. Часами, бродил по камере, толкаясь между двухъярусных нар, и вспоминал полузабытые стихи. Беззвучно шевелил губами, проговаривая рифмованные строки себе под нос: «Вот мельница, она уж развалилась. Веселый шум её колес умолк»… «Все спят в лесу, только не спит барсук»…
Со стороны Климов напоминал тихо помешанного.
Следующий допрос состоялся только в октябре.
«Допустите ко мне адвоката, – потребовал Климов. – По закону я имею право встречаться с адвокатом хоть каждый день». «Вас много, а следственных кабинетов мало», – коротко ответил Сердюков.
«В таком случае хотя бы переведите меня в одиночку, – попросил Климов. – Я больше не могу там. К камере нечем дышать». «Для этого нет оснований, – отрезал Сердюков. – Ты не какая-нибудь шишка, не хрен с горы, не узник совести. Ты здесь никто. Обычный бытовик, убийца, мокрушник, мать твою». «Ну, хоть разрешите свидание с женой».