Капут
Шрифт:
– Wunderbar! Ach wunderbar! – вскричали все и шумно рассмеялись.
– Я надеюсь, это и есть крикет, – сказал я.
– Да, это настоящий крикет! – воскликнул Франк. – Браво, Малапарте! – он поднял бокал и сказал: – Prosit!
– Prosit! – сказал я и поднял бокал.
– Prosit! – сказали все.
Мы выпили по-немецки одним духом.
Все встали, и фрау Бригитта Франк проводила нас в соседнюю круглую комнату, свет в которую проникал сквозь две застекленные выходящие в парк двери, в ней когда-то была спальня маршала Пилсудского. Отсвет снега (по голым ветвям деревьев
– В этой комнате, – сказал Франк, – в кресле, где сидит Шмелинг, умер маршал Пилсудский. Я распорядился, чтобы все осталось на своих местах, как было при нем, приказал унести только кровать, – и мягко добавил: – Память маршала Пилсудского заслуживает нашего уважения. Маршал умер, глядя в парк, в этом кресле, стоящем между дверьми. На расположившемся в нише против дверей диване сидели фрау Фишер и генерал-губернатор Франк. Кровать маршала Пилсудского была когда-то на месте дивана. Рядом с креслом, в котором сейчас сидел боксер Макс Шмелинг, старый маршал с бледным, испещренным синими венами лицом, с длинными висячими усами, широким лбом, увенчанным торчащими в короткой стрижке жесткими волосами, ждал, когда Макс Шмелинг встанет и уступит ему место. Франк прав: память Пилсудского заслуживает уважения.
Франк громко обсуждал со Шмелингом спортивные события.
Было жарко, в воздухе пахло коньяком и табаком. Понемногу накатывало оцепенение: я слышал голоса Франка и фрау Вехтер, видел Шмелинга и губернатора Фишера с рюмками коньяка у рта, видел фрау Фишер, поворачивающуюся с улыбкой к фрау Франк, теплое облако обволакивало меня, неторопливо приглушало голоса и лица. Надоевшие голоса и лица. Оставаться здесь было невмоготу, меня ждал Смоленский фронт, это тоже, увы, крикет, да, это тоже крикет.
В какой-то момент до моего сознания дошли слова Франка: он обращался ко мне с приглашением провести несколько дней в Закопане, знаменитом зимнем курорте в Татрах.
– Перед войной Ленин тоже провел несколько месяцев в Закопане, – говорил, смеясь, Франк.
Я отвечал, или мне казалось, что отвечал, что не могу, мне надо ехать на фронт, потом заметил, что говорю:
– Почему бы и нет? Пять-шесть дней в Закопане я провел бы с удовольствием.
Франк вдруг встал, мы все встали тоже, и он предложил прогуляться по гетто.
Мы вышли из Бельведера. В первую машину сели фрау Фишер, фрау Вехтер и я с генерал-губернатором Франком, во вторую – фрау Бригитта Франк, губернатор Фишер и Макс Шмелинг. Остальные разместились в двух других. Мы проехали Уяздовскую аллею, повернули на Сенную улицу, по Маршалковской подъехали к входу в «запретный город» и перед широким проемом в красной кирпичной стене, возведенной немцами вокруг гетто, остановились и вышли из машин.
– Взгляните, – сказал Франк, – разве это похоже на страшную бетонную стену, утыканную пулеметами, как пишут о том англичане и американцы? – и добавил, смеясь: – Евреи, бедолаги, все больны грудью, стена, по крайней мере, защитит их от ветра.
Что-то показалось
– Ужасная безнравственность этой стены, – заметил я, – состоит не в том только, что она не дает евреям выйти из гетто, а в том, что она не запрещает им входить туда.
– И все же, – сказал, смеясь, Франк, – хотя самовольный выход из гет то карается смертью, евреи выходят и входят, когда им заблагорассудится.
– Перелезают через стену?
– Вовсе нет, – сказал Франк, – выходят через подкопы, через норы, они прокапывают их ночью под стеной, а днем прикрывают листьями и землей. Они протискиваются через норы и идут в город купить съестного и одежду. Вся торговля черного рынка проходит через эти норы. Иногда кто-то из крыс попадает в ловушку, это дети восьми-десяти лет, не старше. Рискуют жизнью из спортивного интереса. Это тоже крикет, не так ли?
– Рискуют жизнью? – вскричал я.
– В сущности, им больше нечем рисковать, – ответил Франк.
– И это вы называете игрой по правилам крикета?
– Естественно, в каждой игре свои правила.
– В Кракове, – сказала фрау Вехтер, – мой муж построил вокруг гетто стену на восточный манер, с элегантными поворотами и изящными зубцами. Краковские евреи, конечно же, не могут жаловаться. Очень элегантная стена в еврейском стиле.
Все рассмеялись, стуча ногами по заледеневшему снегу.
– Ruhe, тише, – сказал солдат, с винтовкой наизготовку он стоял на коленях, спрятавшись за сугробом.
Солдат направил винтовку в сторону вырытой у подножия стены норы и прицелился. Второй солдат стоял сзади тоже на колене и наблюдал. Вдруг он выстрелил. Пуля ударила в стену возле норы.
– Промазал! – весело воскликнул солдат и передернул затвор.
Франк подошел к солдатам и спросил, в кого те стреляют.
– В крысу, – ответили оба и громко рассмеялись.
– В крысу? Ach so! – сказал Франк, вставая на колено, чтобы смотреть поверх солдатской спины.
Мы подошли тоже. Дамы смеялись и приподнимали юбки, как всегда делают дамы, услышав о крысах.
– Где крыса? – спросила фрау Бригитта Франк.
– Achtung! – сказал солдат, наводя прицел.
Из вырытой под стеной норы выглянул черный растрепанный чубчик, высунулись две руки и легли на снег. Мальчик.
Выстрел, опять мимо. Голова исчезла.
– Дай-ка сюда, – сказал нетерпеливо Франк, – ты и винтовку не умеешь держать.
Он выхватил у солдата винтовку и прицелился.
Тихо падал снег.
Часть третья. Собаки
VIII
Зимняя ночь
В витрине скорняка-татарина среди шкурок норки, горностая, белки, черно-бурой лисицы и голубого, белого и платинового песцов лежала шкура собачья, жалкая и омерзительная: это был черно-белый английский сеттер с длинной, тонкой шерстью, с пустыми глазницами, плоскими ушами и сплющенной мордой. Ценник на ухе заявлял: «Шкура английского чистопородного сеттера – 600 финских марок». Мы остановились перед витриной, меня охватило отвращение.