Капут

Малапарте Курцио

Он рассказал, как молодой английский дипломат после возвращения посольства Англии по окончании гражданской войны из Бургоса обратно в Мадрид, прежде всего занялся выяснением, правда ли что пятая лунка на поле для гольфа в Пуэрта-де-Йерро повреждена фашистской гранатой.

– Это оказалось правдой? – спросил обеспокоенный Вестманн.

– Нет, благодарение Богу! Пятая лунка оказалась невредимой, – ответил де Фокса, – то была, по счастью, намеренная дезинформация, запущенная антифашистской пропагандой.

– Тем лучше! – воскликнул Вестманн, облегченно вздохнув. – Признаюсь, у меня перехватило дыхание. В современной цивилизации, дорогой де Фокса, лунка на поле для гольфа, к сожалению, имеет такое же значение, как и готический собор.

– Помолимся Господу, чтобы он сохранил хотя бы лунки для гольфа, – сказал де Фокса.

В сущности, де Фокса не было дела ни до лунок, ни до готических соборов. Он был убежденным католиком, хоть и на испанский манер: достаточно сказать, что религиозные вопросы он рассматривал как свои собственные и отстаивал перед лицом Церкви и в вопросе католического сознания

свободу духа, исповедовал знаменитую испанскую дерзость, ничего общего не имевшую со свободой духа Вольтера. Таким же было его отношение к любому политическому и социальному вопросу и к любой проблеме искусства. Он был фалангистом в той же мере, в какой любой испанец является коммунистом или анархистом – в сугубо католической. Де Фокса называл это «стоять спиной к стене». Всякий испанец – свободный человек, но стоящий спиной к стене: высокой, гладкой, непреодолимой католической стене, стене теологической, которая и есть стена старой Испании, она же стенка, к которой ставят людей (анархистов, республиканцев, монархистов, фашистов, коммунистов) карательные отряды, та самая стенка, перед которой совершаются аутодафе и теологические диспуты. Хоть он и был представителем франкистской Испании в Финляндии (Юбер Герен, посол Франции Петена, называл де Фокса «послом вишистской Испании»), это не мешало ему презрительно высмеивать Франко и его революцию. Де Фокса принадлежал к молодому испанскому поколению, пытавшемуся подвести под марксизм феодальный, католический фундамент и, как он сам говорил, сдобрить ленинизм теологией, примирить традиционную католическую Испанию с молодой пролетарской Европой. А теперь он сам смеялся над откровенными иллюзиями собственного поколения и провалом этой трагической и смехотворной попытки.

Когда он говорил об испанской гражданской войне, я думал, что свободно устремленное сознание привело его к пониманию противоречий в собственных рассуждениях, к признанию законности и истинности политических, моральных и интеллектуальных позиций противников Франко, как это было в тот вечер, когда он говорил о президенте Испанской Республики Асанье и о его «тайном дневнике», в котором тот день за днем и час за часом отмечал и комментировал все самые незначительные, мельчайшие подробности революционных событий и гражданской войны: цвет неба каждого часа и дня, журчание фонтана, шум ветра в листве деревьев, эхо стрельбы на соседней улице; бледность, наглость, жалость, боязнь, цинизм, предательство, притворство; эгоизм епископов, генералов, политиков, придворных, знати, профсоюзных вожаков, испанских грандов, анархистов, приходящих с советами, просьбами, предложениями, соглашениями, предательством и продажностью. Конечно, «тайный дневник» Асаньи, на который Франко наложил руку, не публиковался, но и не был уничтожен. Де Фокса прочел его, он говорил о нем как о чрезвычайном документе, где президент явился необычно отстраненным от событий и людей, одиноким в чистом, отвлеченном пространстве человеком. Но иногда де Фокса оказывался странным образом неуверенным в отношении самых простых вопросов, которые в глубине своего католического сознания он считал давно и определенно для себя решенными, как это случилось в Белоострове под Ленинградом.

Несколькими днями раньше в Святую пятницу мы с де Фокса оказались в окопах Белоострова. В пятистах метрах за колючей проволокой и двойной линией советских окопов и дотов мы увидели двух русских солдат, открыто шагавших в ногу вдоль опушки леса, они несли на плечах еловое бревно. Балансируя руками, они шли по снегу с некоторой бравадой. Это были два сибиряка высокого роста в серых каракулевых надвинутых на лоб шапках, длинных до пят шинелях песочного цвета и с винтовкой за плечом; они казались гигантами, увеличенными ослепляющим, насыщенным солнцем снегом. Полковник Лукандер обратился к де Фокса:

– Господин посол, не хотите ли, я прикажу выпустить пару снарядов по тем двум?

Упакованный в маскхалат де Фокса, посмотрел на полковника из-под капюшона:

– Сегодня Святая пятница, я не хотел бы в такой день отяготить мою совесть смертью двух человек. Если вправду хотите доставить мне удовольствие, не стреляйте.

Полковник Лукандер очень удивился:

– На этой войне мы солдаты.

– Вы правы, – сказал де Фокса, – mais moi je ne suis ici qu’en touriste [180] .

180

Это я здесь турист (фр.).

Удивлял тон его голоса и жесты обиженного человека, побледневшее лицо, крупные капли пота на лбу. Де Фокса ужасала не мысль о приношении жертвы из двух человек в его честь, а то, что их могли убить в день Святой пятницы.

Полковник Лукандер, то ли не поняв взволнованного французского де Фокса, то ли действительно пожелав оказать ему честь, сочтя отказ обычной вежливостью, приказал-таки выпустить пару снарядов по двум русским. Сибиряки остановились, проследили за свистом снарядов, разорвавшихся в нескольких шагах, не причинив им вреда, и пошли дальше. Увидев так и не бросивших елового бревна, балансирующих как ни в чем не бывало солдат, де Фокса улыбнулся, покраснел и с сожалением сказал:

– Жаль, что сегодня Святая пятница! Я охотно полюбовался бы, как эти бравые парни взлетают на воздух. – И указав рукой поверх бруствера окопа на огромный купол православного Исаакиевского собора, качающегося вдалеке над серыми крышами осажденного города, добавил: – Посмотрите на купол, comme elle est catholique, n’est-ce-pas? [181]

В сравнении

с ироничным, улыбающимся Вестманном де Фокса выглядел упитанным сангвиником, с его полным пунцовым лицом против худощавого, чистого лица Вестманна он выглядел католическим бесом, сидящим во время ритуального представления на церковных ступенях перед ангелом в серебристых покровах. Его изысканное богохульство отягощалось иногда чем-то чувственным, может, неотвязной гордыней, свойственной латинянам и часто мешающей им, а испанцам особенно, выразить непроизвольное движение души, потаенное побуждение, свободную и непринужденную игру ума. В нем чувствовалась лукавая подозрительность, боязнь раскрыться, обнажить тайники души, показать себя беззащитным в минуту опасности. Я слушал и молчал; призрачный блеск снега, в котором утопал розовый свет свечей, холодное сверкание хрусталя, фарфора, серебра придавали словам, улыбкам и взглядам привкус произвольности и отвлеченности, ощущение постоянно угрожающей и обходимой ловушки.

181

Ведь он совершенно католический, не правда ли? (фр.)

– Рабочие ведь не христиане, – говорил де Фокса.

– Отчего же? Они тоже naturaliter, по исповеданию христиане, – отвечал Вестманн.

– Определение Тертуллиана нельзя применять к марксистам, – говорил де Фокса, – рабочие naturaliter – марксисты. Они не верят в ад и рай. Вестманн посмотрел на него лукавым взглядом:

– А вы верите?

– Я? Нет, – отвечал де Фокса.

На столе возник монастырский шоколадный, круглый, как колесо, торт, украшенный лиственным орнаментом из сахара и фисташек, зеленых и таких весенних на фоне монашеской рясы из шоколада. Де Фокса завел разговор о Дон-Жуане, Лопе де Веге, Сервантесе, Кальдероне, о Гойе и Федерико Гарсиа Лорке. Вестманн говорил о сестрах Сакре-Кёр, об их вышивках, сладостях и молитвах на сладостном французском, несколько устаревшем, идущем скорее от «Принцессы Клевской», чем от Паскаля, (скорее от «Опасных связей», чем от Ламенне [182] , добавил де Фокса). Он рассказывал о поколениях молодых испанцев, о спортивности их католической веры, об их религиозном рвении по отношению к Деве Марии, к святым, к спорту, об их христианском идеале (уже не святой Луиджи с лилией, не святой Игнатий с посохом, а молодой пролетарий в велосипедистской или футбольной майке, член профсоюза или компартии с окраин Мадрида или Барселоны). Он поведал, что в гражданскую войну в Испании почти все футболисты были за красных, а тореро – почти все за Франко. Публика на боях быков состояла из фашистов, а на футбольных матчах – из марксистов.

182

Фелисите Робер де Ламенне (1782–1854) – французский философ, сторонник либерального католицизма и отделения церкви от государства.

– En bon catholique, et en bon Espagnol, je serais pr^et `a accepter Marx et L'enine si, au lieu de devoir partager leurs th'eories sociales et politiques, je pouvais les adorer comme des saints [183] , – говорил де Фокса.

– Rien ne vous emp^eche de les adorer comme des saintes, – отвечал Вестманн, – Vous vous mettriez bien `a genoux devant un Roi d’Espagne. Pourquoi ne pourrait-on pas ^etre communiste par droit divin? [184]

183

Как добрый католик и добрый испанец, я готов принять Маркса и Ленина, если вместо того, чтобы разделять их социальные и политические теории, я мог бы обожать их как cвятых (фр.).

184

Вам ничто не запрещает поклоняться им как святым. Вы же падаете на колени перед королем Испании. Почему бы вам не наделить коммунистов божественными правами? (фр.)

– C’est bien l`a l’id'eal de l’Espagne de Franco [185] , – отвечал, смеясь, де Фокса. Когда мы встали из-за стола, была уже поздняя ночь. Мы сидели в библиотеке в кожаных креслах перед выходящими в порт большими окнами и следили за полетом чаек вокруг вмурованных в лед пароходов. Снежный отблеск бился в стекло холодным, мягким крылом морской птицы. Я наблюдал за Вестманном, который легко и бесшумно, как прозрачная тень, двигался в призрачном свете. Его светлые голубые глаза походили на стеклянные белые глаза античных статуй, серебряные волосы обрамляли лоб как оклад византийской иконы, у него был прямой, тонкий нос, узкие бледные губы, несколько усталые, маленькие руки с длинными, худыми пальцами, отполированными вековыми прикосновениями к коже поводьев и седел, шкуре лошадей и породистых собак, к фарфору и ценным тканям, бокалам древней балтийской посуды и к трубкам Лиллехаммера и Данхилла. Сколько белоснежных горизонтов, водных просторов, бескрайних лесов в этих голубых глазах северного человека! Какая высокая ясная тоска в светлых, почти белых глазах, благородная древняя печаль современного мира, осознающего свою гибель. А сколько одиночества в этом бледном лбу!

185

В том и состоит идеал Испании Франко (фр.).