Карагач. Книга 1. Очаровательная блудница
Шрифт:
В четвертом часу утра Стас причалил возле невысокого красноватого яра, разрубил вицы и оттолкнул бревна, и сделал это не думая, чтоб не оставлять следов. Отсюда напрямую до лагеря отряда было километра три сухим беломошным бором, а потом кедровником – тоже все знакомо, исхожено. По логу, где он засек первые следы бродней погорельцев, бежал ручей и густо росла молодая медвежья пучка вперемешку с черемшой, которыми он в основном питался в последние дни. Не утерпел, сорвал несколько побегов, очистил и съел на ходу: неизвестно еще, удастся ли добыть продуктов, а сил уже нет, ноги подламываются, сердце выскакивает и от пота штормовка мокрая.
На
Рассохин высмотрел складскую палатку, прежде чем приблизиться к лагерю, и даже вынюхал пищу: в ведре над погасшим костром, кажется, была картошка с мясом и луком. Он хорошо знал распорядок жизни лагеря, поэтому не скрываясь вышел из кедрача, взял чистую миску, ложку и снял крышку с ведра – голодный нюх не подвел. Картошки с мясом навалил с горкой, а она холодная еще вкуснее, сел за стол и преспокойно стал есть. Если кто и проснется, услышит бряканье посуды, подумает, что встал дежурный по костру, то есть по кухне. Предутренний сон самый сладкий, а ночь хоть и белая да прохладная, никому не захочется вылезать из нагретого спальника.
После плотного и сверхраннего завтрака Стас сунул в рюкзак три буханки свежего хлеба, завернутого в бересту, чтоб не черствел, после чего открыл складскую палатку и сразу же отметил про себя, что правильно прежде поесть и только потом идти на воровское дело. Иначе бы жадность сгубила, потому что от нынешнего обилия и разнообразия продуктов голодные глаза разбегаются. Он набрал из ящиков пятнадцать банок свиной «Китайской стены», десяток со сгущенкой, пачку соли, галет, чайной заварки и сигарет «Прима» – вполне скромно, но уже килограммов за двадцать тянет. Лагерь спал без задних ног, хоть бы кто ворохнулся, и храпели всего двое – Репа и Галя. Муха почему-то молчал, верно, спал на левом боку…
По-воровски уходить не хотелось, Стас взял уголек из кострища и написал на строганой столешнице строчку из буриме: «Не осталось попутно идущих со мной». Подписываться не стал, должны были помнить, кому принадлежит тема коллективного творчества об одиноком волке.
Обратно к залому он шел напрямую, без спешки и не осторожничал: очень хотел, чтоб кто-нибудь на стане, проснувшись и обнаружив пропажу продуктов и надпись, побежал бы его догонять. Дважды Рассохин останавливался, разводил костерок, кипятил чай, выкуривал трубку, набив ее табаком из ломаных сигарет – никто не преследовал, ни по воде, ни по суше. И дым табачный был отвратительным, вызывал кашель и обжигал горло…
На заломе он пообедал тушенкой и хлебом, поспал три часа на солнце и ветерке и все равно проснулся мокрый от пота. Тогда он разделся, вымылся с ног до головы, используя вместо мыла
Поднимаясь на увал, Стас впервые почувствовал одышку, сердце выпрыгивало, а от пота промокла даже стенка рюкзака на спине, однако подумал, это от истощения. На гребне он перевел дух, осмотрелся – и здесь, на жестком коротком мху, след потерялся. Бросаться в погоню с грузом было невозможно, поэтому Рассохин нашел место и подвесил рюкзак на сук дерева повыше от земли, чтоб зверь не достал. И дальше рванул бегом, выдерживая примерное и уже знакомое направление. Почему-то казалось, он настигнет погорельца где-нибудь близ кромки чистого болота, по крайней мере там и за километр легко увидеть идущего человека. Но когда выбежал на край мари, никого не обнаружил, и следов тоже. Пришлось возвращаться назад, за рюкзаком, и ночевать в густом пихтаче, на всякий случай без костра.
И уже утром, на заре, когда Стас шел через первую ленту болота к чахлому сосняку, он вдруг уловил запах дыма. Нанесло ветерком, и сколько после этого ни принюхивался, ничего больше не почуял. Однако когда миновал лесистую марь [33] и на горизонте обозначилась первая грива, вновь напахнуло дымком. А ведь за две предыдущие недели ничего подобного не было! Значит, погорелец где-то отлеживался, пока летали самолеты и бегали парашютисты, теперь вернулся и жжет костер или топит печь в землянке…
33
Марь – болотистая местность с большими кочками в тайге.
К сосновому бархану Стас шел крадучись и все время принюхиваясь, но поднявшееся солнце уже разогрело багульник, и в воздухе витал только этот одуряющий вездесущий запах. Но если кержак теперь здесь, то непременно себя выдаст, а о погоне он не подозревает, иначе бы не дымил и скорее всего сорвался бы отсюда в другую берлогу.
К своему лежбищу в дуплистой колодине Рассохин добирался до самого вечера, с частыми остановками – одышка теперь была, уже когда шел даже по ровному месту. И когда наконец освободился от ноши, взял топорик и осторожно побрел кромкой гривы с подветренной стороны, по-собачьи шевеля ноздрями.
В третий раз он почуял запах дыма или, вернее, острую горечь тлеющих углей, когда к сумеркам ветерок сменил направление. И опять только напахнуло разок, как показалось, откуда-то с южной оконечности гривы, которая загибалась серпом и рассыпалась островками мелких урманов. Там он бывал всего однажды, поскольку бархан возвышался всего до полутора метров над поверхностью болота, и с точки зрения Рассохина, для подземного жилья не годился. Не раздумывая, наудачу он направился в ту сторону и скоро опять уловил аромат огня, так знакомый тем, кто сиживал у костров. Сменившийся ветер быстро затягивал тучами вечернее небо, и когда Стас добрался до мыса гривы, пошел дождь, враз погасивший все запахи.