Карагач. Книга 1. Очаровательная блудница
Шрифт:
Стас не хотел ничего обсуждать, тем более делиться своими предположениями. Молча выпил водку, снял сапог и вылил воду.
– Что решил-то? – поторопил Гузь.
– Буду искать…
Они переглянулись с Репой, и тот пожал плечами.
– Извини, но мне придется забрать у тебя моторку.
– Забирай…
– Не дури, Рассоха, – попытался урезонить его Гусь. – За поиски взялись профессионалы, эмвэдэ и кагэбэ. Своими методами… Накроют этих погорельцев… медным тазом. Нам приказано не отвлекаться.
Рассохин
– Не отвлекайтесь. А я буду искать.
Репа готов был выдать речь, скорее всего нравоучительную, однако глянул на него и промолчал.
– Револьвер сдай, – жестко заявил начальник партии. – И секретные документы. Ты уволен, а уволенному не положено.
Секретными документами были карты-двухверстки с артиллерийской сеткой. Стас выдернул из полевой сумки наган, два листа карт и кинул все под ноги Гусю.
Потом отправил туда же и бесполезную теперь сумку.
10
Распятый камуфляж Галицына был неким символическим, угрожающим знаком всем, кто ступит на этот берег. Пока было чучело, но от него исходила чужая, зловещая воля и решимость.
Однако настоящее распятие они обнаружили спустя полчаса, когда звериный рев повторился, и как показалось, чуть ближе. Сын пленного фашиста передернул затвор автомата и крадучись двинулся на звук. Рассохин хоть и был безоружен, однако пошел следом: впереди стояла стена стволов могучих сосен, видимость полтора десятка шагов, не более, и зверь, если это был он, мог выскочить внезапно. Так они прошли метров двести, прежде чем вновь услышали хриплое, утробное ворчание и глухой стук, теперь несколько правее. Гохман в тот час изменил направление и сделал знак – осторожнее. Это мог быть медведь, кормящийся на муравьиных кучах, которые встречались здесь довольно часто, весенний бор был гулким, как храм, и усиливал все звуки.
Вдруг участковый вскинул автомат и стал выглядывать что-то из-за дерева. Замер на мгновение, расслабился и ругнулся.
– Ничего себе упаковали! Вот это уже чистый криминал…
Впереди между двух сосен на земле корчился человек: сквозь рукава его брезентовой куртки была пропущена березовая жердь метров шести длиной, растянутые кисти рук и локти прикручены веревкой, а на голове – брезентовый чехол от палатки, завязанный на шее.
Рассохин слышал о такой старинной казни по-таежному, но видеть подобного еще не приходилось…
Человек пытался встать, однако сил уже не хватало, жердь перетягивала и одним концом упиралась в сосну. Участковый ловко рассек веревки и вспорол рваные рукава энцифалитки, после чего сдернул прогрызенный напротив рта мешок и отпрянул.
– Мать твою!.. Мишка? Скуратенко?
Тот сел, как чурка. Затекшие, с посиневшими кистями руки не слушались, взгляд дикий, блуждающий. Глаза загноились, губы истрескались и кровоточили, на грязном заросшем лице какие-то белые разводы.
– Убью, сука! – прохрипел он. – Ментяра поганый…
– Мишка, ты что? – Участковый поставил его на ноги, прислонил к дереву. – Это же я, Федор Гохман!
– Зарежу паскуду…
– Тебя кто распял?
– У-у, падла! – заревел и одновременно заскулил моторист. – Он мне ответит! Кишки выпущу!
Гохман похлопал его по щекам.
– Ну все, все, ты спасен, будешь жить. Кому кишки собрался выпускать? Кто тебя так?
– Полкану этому долбаному! – осмысленно проговорил Скуратенко.
– Тебя что, этот полкан на жердь поставил?
– Не поставил, а подставил, падлюка. Сдал, сучий потрох!..
– Ладно, пошли на стан.
Участковый закинул одну безвольную руку себе на шею, Рассохин подхватил другую, но Скуратенко слабо воспротивился.
– А ты – кто?
От него несло, как от бомжа – мочой, немытым телом…
– Это свои, – успокоил Гохман. – Рассохин, ученый из Москвы.
– Какой Рассохин?
– Тот самый, геолог…
– Чуть коньки не отбросил, – расслабившись, пожаловался вдруг моторист. – Жрать дайте…
– Жрать на стане. Кто распял-то тебя, если не полкан?
– Полкана самого чуть… – Скуратенко выматерился. – Из-за него и меня приговорили.
– Кто? Погорельцы?
– Сорокинские, твари…
Вероятно, он только сейчас начал понимать, что спасен, и от этого стал обвисать, едва перебирая ногами, однако Гохман расслабиться ему не давал, допрашивал на ходу:
– Что, у Сорокина люди есть на Карагаче?
– Ты мент, а не знаешь! – возмутился моторист. – За что тебе только зарплату дают?!
– Ты короче, без комментариев!
– Четверо на «Прогрессе», баба с ними, молодая, красивая, зараза… – Скуратенко простуженно хрипел, скорее, страдал от высокого жара. – Вся в кожу одета, как змея, окороками виляет… Я бы их всех положил, да полкан стрелять не дал, гад. Увидел красивую бабу и раскис. Они меня на жердь, а его с собой увезли…
– Куда?
– Вверх пошли…
– Чем они тут занимаются? Копают клады?
– Хрен знает. Головы народу пудрят, проповеди читают… В общем, лечат.
– Как – лечат?
– Мозги лечат. Полкана воспитывать увезли. А я, видно, конченый для них… Но я не в претензии! Заявления писать не буду.
– Почему?
– Не хочу!
На стане Скуратенко положили на расстеленную палатку, и Гохман принялся его потчевать: сначала напоил яблочным соком, а потом разогрел тушенку и стал кормить бульоном, с ложечки, как ребенка. Тем временем Рассохин массировал его руки, онемевшие от веревок: правая уже чуть шевелилась, но левая, синюшная, висела плетью.