Карагач. Книга 1. Очаровательная блудница
Шрифт:
– Глаза-ти живые, – отозвался мужской голос. – Давай окурим.
И унес свет.
Осознание реальности было еще пунктирное, прерывистое, собственно, как и понятие времени. Рассохин в какой-то момент почуял запах приятного, чуть терпкого дыма, и первое, что вспомнил из прошлого, – школьный урок географии. Учительница имела мужской, хорошо поставленный голос и говорила, словно диктор на радио:
– Из Индии вывозили чай и благовония…
Ему тогда слово «благовония» показалось смешным из-за неприемлемого сочетания слов – «благо» и «вония», ибо, по его разумению,
Стас сейчас это вспомнил и засмеялся, но не в голос – про себя: лицо еще не слушалось, не отзывалось на чувства.
– Ишь, улыбается, – одобрительно проговорила старуха. – Дыши, дыши глубже, дым-от полезный.
Он подышал и, наверное, уснул или впал в забытье на какое-то время, поскольку обстановка изменилась: дыма не было, зато поблизости оказался стол, на нем керосиновая лампа со стеклом и напротив друг друга сидели старуха и сивобородый лысый старик. Они что-то ели деревянными ложками, хлебая из одной миски.
– Где я? – спросил Рассохин.
Его услышали. Старуха развернулась к нему, заглянула в лицо. И на миг показалось – где-то видел ее, что-то знакомое в очертании овала, тяжеловатой нижней челюсти и строгости взора…
– На что знать-то тебе, где, – неласково заговорила она. – Очнулся, дак лежи.
– А где Женя?
– Какая Женя?
– Отроковица? Она же приходила сюда.
– Нету никакой Жени, – отрезала старуха. – Открывай рот, кормить стану.
И достала откуда-то знакомую уже трубку с воронкой.
– Я убил ее, – вспомнил Стас. – Я же выстрелил…
– Кого убил?
– Женю Семенову, отроковицу…
– Туда блуднице и дорога, – сердито отозвался старик. – И нечего жалеть, поправляться надо.
– Рот открой! – скомандовала старуха и добавила, обращаясь к старику: – Вроде не в себе парень…
– Я сам, – сказал Рассохин и попробовал поднять вялую руку. – Не толкайте в горло…
– Ладно, с ложечки накормлю. – Старуха взяла туесок. – Глотать-то сможешь?
Он с трудом проглотил первую ложку чего-то теплого и безвкусного, больше пролил себе на бороду. И тогда его приподняли и на что-то оперли спиной. Рассохин оглядел пространство и наконец-то сам догадался, где он – в землянке Христи!
Старуха поднесла ему другую ложку, и Стас увидел – молоко.
– А где Христя? – проглотив, спросил он. – Христофор?
– Какой Христофор? – спросил старик.
– Хозяин…
– Не знаем, где твой Христя, – буркнула старуха. – Хлебай давай. А то дудку вставлю!
– Не в себе, – согласился наконец-то старик.
Рассохин наловчился глотать и выпил полтуеса молока. Потом опять окуривали дымом, и он вспоминал смешное слово – благовония. Должно быть, в них было намешано снотворное, поскольку он как ни сопротивлялся, а уснул. Когда же пришел в себя, то обнаружил перед собой старуху, которая сдирала с его груди кожу – так почудилось спросонья.
– Зачем? – спросил с любопытством и увидел широкий и длинный, в четверть [35] , багровый рубец, наискось перечеркивающий грудь от солнечного сплетения
Старуха ничего не ответила, содрала с груди восковой лист, скомкала его и бросила в печь. Сама же достала новый, обильно смазала его тягучей, смолянистой жидкостью и прилепила на рану.
– Скоро уж на ногах будешь! – оценила она состояние. – А то лежал колодой…
35
Четверть – старорусская мера длины. Первоначально равнялась 1/4 сажени, затем – 1/4 аршина или 1 пяди (17,78 см).
– Это я на рогатину напоролся, – объяснил Стас. – Прокошка вживил…
– На какую рогатину? – удивленно спросил старик, появляясь из сумрака.
– На медвежью…
Они со старухой переглянулись и промолчали, но Рассохин заметил – что-то таили от него. Старик принес рубаху и кальсоны.
– Сам обрядишься? Или подсобить?
Упираясь руками, Рассохин сел и кое-как, однако же сам, оделся. После каждого окуривания и пробуждения он чувствовал себя заметно лучше, возвращались ощущения, улучшалось зрение, слух и восприятие действительности. Ноги и руки уже шевелились, хотя тело еще казалось невесомым и чужеватым.
– Как вас зовут? – спросил он старуху.
– Тебе на что?
– Я благодарен… Хотел бы знать, кому.
– Господа благодари, – увернулась она. – Нас нечего…
– Пора корову доить, – сказал невидимый старик. – Пойду, пожалуй…
– Кадило изготовь да ступай…
Стас наконец-то рассмотрел, чем его окуривают – пчеловодческим дымарем, предварительно насовав туда какой-то трухи напополам с зерном и гнилой древесиной. Старик разжег дымарь, поставил его на печь и сам удалился, прихватив берестяное ведро. Старуха раздула дымарь и дала в руки Рассохина.
– Давай сам фукай.
Он покачал мехом, наслаждаясь благовониями, хотел спросить, что, какие вещества издают столь приятный аромат, и не успел: хмель ударил в голову такой, словно натощак хватил стакан водки. Перед глазами все поплыло, закачалось, и осталось одно световое пятно – лампа на столе…
Ему показалось – он скоро протрезвел и очнулся, но похоже, миновало много времени, потому что прямо перед лицом оказалась круглая паучья сеть, подсвеченная крохотным огоньком. И где-то совсем рядом скворчала ласточка…
Он долго смотрел на паутину, рисунком напоминающую авиационный прицел, слушал пение и старался понять – как это птица залетела в землянку? И если она здесь, то почему нет ощущения ее присутствия – крылышками не трепыхнет, не перескочит?.. Потом скосил глаза на источник света, увидел на столе догорающую толстую свечу и понял, откуда доносится звук – из печки. В тот миг ему было очень важно понять, почему так, ведь ласточка не может петь в топке, среди угля и пепла? Логическая задача показалась неразрешимой, разум еще будто не проснулся – так бывает в детстве, когда сталкиваешься с чем-то необъяснимым и входишь в ступор.