Карантин
Шрифт:
Но я–то в курсе, что случилось. Если за совесть решат доплачивать, то ББ с младшим братцем разбогатеть не светит.
Быстро взглянув на наших соперников, я выкрикиваю так, чтобы все услышали:
– Заткнитесь и послушайте! Предлагаю пари. Если вы, конечно, согласитесь.
ББ смотрит на меня.
– Счет практически равный. Чтобы определить победителя, будем бросать, пока не промажем дважды: не важно, подряд или нет. Тот, кто два раза промахнется, проиграл. Тот, кто проиграл, уходит навсегда вместе со всей командой. Навсегда.
– Принято,
Наш капитан делает шаг вперед.
– Э, нет, не ты. Он!
Конечно же, ББ показывает на меня. Голова кружится, во рту кровь. Один из парней ББ выставил в мою сторону локоть и демонстративно почесывает его: явно показывает, что ударил намеренно.
– Хорошо. Начнем, – соглашаюсь я.
ББ стаскивает с себя футболку: злой, мускулистый.
– Тоже мне перец, – говорю я через разбитую губу, сплюнув кровь.
Я бросаю первым. Попадаю красиво, прямо в сетку.
ББ тоже бьет красиво, почти так же, как я.
– Молодец, Джесс! Отлично! – кричит кэп.
Я готовлюсь к пятому броску. Мои ребята напряженно ждут. А я спокоен: у меня билет на самолет через пять дней.
Мимо.
Соперники облегченно выдыхают, раздаются радостные выкрики. Плевать я хотел. Ошибки совершает каждый. Просто нужно помнить о них и не повторять.
ББ делает шаг назад – мяч в корзине. Он на голову выше меня. Он на все сто уверен в себе.
Глубокий вдох. Сердце бьется как сумасшедшее. Успокаиваюсь. Один – два – три – четыре. Прыгаю. Мне легко. Легко, как после купания в море.
Попал!
ББ выходит вперед. Удар мяча о площадку. Бросок. Мимо.
Наши ребята улюлюкают. Большие пальцы подняты вверх. Досталось же нам: синяки, ссадины, разбитые носы.
ББ с силой бросает мяч мне в грудь. Я еле успеваю восстановить равновесие.
– Не промахнись.
Я не промахиваюсь и с улыбкой отправляю мяч ему в грудь. Один – два – три. Смотрит на кольцо. Еще три удара. Бросок. Попал.
Глаз опух. Губа рассечена. Пот льется ручьями.
ББ зовет на площадку своего младшего брата, и тот становится под корзиной. Надеется вывести меня из себя. Я делаю глоток воды, сплевываю кровь, смотрю на своего горе–врага, молчу.
Ну и рожа, мерзкая ухмылочка. Он что–то говорит, но я поворачиваюсь спиной и ухожу…
– Что? Сдулся? – орет он мне вслед.
Я возвращаюсь. Бросаю. Мяч отскакивает от щита, делает круг по кольцу и соскальзывает внутрь.
На площадке тишина.
– Пакуйте чемоданы, – говорю я.
ББ как волчок крутится с мячом, бросает сверху и с криком виснет на корзине. Толпа орет и беснуется. ББ возвращается на лицевую линию.
Он стоит и набивает мяч.
Наши взгляды встречаются. Состязание давно потеряло связь со спортом. Ненависть, вот что движет нами. Этот бросок может стать для него последним. Если он попадет в корзину, то следующий бросок
Один – два. Прыжок. Попал.
Мой бросок.
Если ты боишься проиграть, ты проиграешь, потому что боишься.
Я выхожу на линию.
Калеб перехватывает у меня мяч.
– Что, думал отделаться от меня? – спрашивает он.
26
Я пришел в себя на носилках в медицинской палатке. Вокруг на глазах рос палаточный городок; ни на секунду не смолкал гул вертолетов, садившихся и взлетавших. Через прозрачные стенки было видно, какая в лагере творится суматоха. Сотни людей в форме озабоченно сновали туда–сюда: кто с оружием, кто с каким–то оборудованием.
Врачи подскочили ко мне почти в тот миг, когда я открыл глаза. Все вели себя очень вежливо и заботливо. У меня взяли кровь на анализ, затем сняли, предварительно разрезав, одежду, завернули меня в серебристое покрывало и укрыли сверху обычным одеялом. Медсестра заново перевязала мне руку и поставила капельницу. Хотелось взбунтоваться: зачем они испортили вещи, ведь это Пейдж их выбрала. Хотелось расспросить про остальных. Про Калеба.
Тем временем военные устанавливали вдоль периметра забор из проволочной сетки, которую сгрузили с вертолетов в огромных рулонах; обустраивали пулеметные огневые точки. Мне показалось странным, что они возводят настоящую крепость, готовую к обороне. Зачем? К чему они готовятся? Собираются ли выходить на улицы, помогать? Только вот что они теперь смогут? Почему пришли так поздно?
Я увидел своих друзей: они, стоя в ряд перед людьми в военной форме, отвечали на их вопросы.
Некоторые военные снимали происходящее на камеры. Пара человек в гражданском были, скорее всего, с телевидения. В углу большой палатки, над которой установили огромную спутниковую тарелку, они водрузили один на другой несколько мониторов, а толстые кабели подвели к большому зеленому генератору.
До меня донесся поставленный голос журналистки: «С момента атаки прошел двадцать один день. Мы ведем наш репортаж с Манхэттена, из карантинной зоны, организованной практически в эпицентре…»
Почти сразу на одном из экранов появилась картинка. Следом загорелись другие, запестрили эмблемы разных служб новостей и телеканалов. С равнодушными лицами репортеры говорили, глядя прямо в камеры… Каждый хотел добыть сенсацию для своего канала, будто речь шла об обычной катастрофе, ничем не отличающейся от других.
Кажется, я еще пару раз погружался в небытие. Не знаю, надолго ли, но судя по всему, не меньше, чем на пару часов: когда я в очередной раз открыл глаза, снаружи смеркалось. Восстановить память оказалось несложно. Я быстро вспомнил, как сгорел и превратился в руины город, вспомнил, чем летавший в воздухе пепел был раньше, как выглядели нынешние обугленные развалины до атаки. Несчетное количество человеческих клеток, превращенных в иное углеродное соединение, которое мы – оставшиеся в живых – вдыхаем.