«Карьера» Русанова. Суть дела
Шрифт:
— Получается так, что под страхом потерять работу они принимают вашу точку зрения и вы их оставляете? А уважать их как же? И потом — как им самим себя уважать? Или это сейчас не обязательно? Но вы же сами говорили, что именно в этом, в самоуважении, вы видите самый надежный критерий.
— Ох, Гена… Ты слишком поверхностно судишь обо всем. Слишком по-мальчишески. Лично я всегда придерживался мнения, что в науке наиболее действенная сила — это убеждение, — продолжал профессор. — Честный и принципиальный спор… И поэтому мне будет трудно ответить тебе на твой вопрос. Я ученый, не администратор, а то,
— Значит, разделение труда? Один устанавливает факты, другой делает из этих фактов выводы?
— Я не узнаю тебя, Гена… Ты слишком возбужден. Успокойся… Сядь и выпей кофе.
— Простите, Викентий Алексеевич. Я действительно несколько взбудоражен. Экзамены, сами понимаете…
У себя в комнате лег на диван. Ковер огромный, во всю стену, штучная работа, и ружья штучные, длинные, неуклюжие, из них давно никто не стреляет. Реликвии. На полу медвежья шкура. Огромный, должно, был медведище, когти в палец толщиной… Кто его свалил? Дед? Деды жили весело, прадеды — еще веселей, ходили по морям. В углу светится медью корабельный барометр, напоминает, что один из родоначальников Русановых плавал в эскадре самого Невельского.
Плохо барометру в этом доме. Слишком много ковров. А барометр, сколько Геннадий помнит, всегда показывал бурю. Чудак…
За стеной покашливает профессор. Сидит, укутав ноги пледом. Стареет… Чего я к нему пристал? Скверный у меня делается характер. Разве виноват он в том, что выгнали Плахова? Он ученый. Считает, что надо убеждать. А выгоняют администраторы… Зачем ученым пачкать руки?
Геннадий неслышно прошел в гостиную, постоял. Никого… Из буфета достал графин с настоенной на лимонных корочках водкой. Мать готовит к Новому году. Выпил полстакана. Потом еще половину. Теперь можно сидеть у камина с профессором, говорить о жизни. Тепло, приятно…
Викентий Алексеевич отложил книгу, улыбнулся.
— Вот и хорошо… Будешь кофе?
— Это что у вас? Достоевский?
— Да, знаешь ли, перечитываю «Преступление и наказание». У нас, у русских, все-таки особый склад ума и характера. Только в России, я уверен, мог быть Достоевский…
Кабинет слегка покачивался. Викентий Алексеевич говорил откуда-то издалека. «Кажется, перебрал, — подумал Геннадий. — Кажется… Ну, ничего… Что он там про Достоевского? Ах, да… «Преступление и наказание»…»
— Очень ко времени, профессор… Очень… Это что же — исповедуетесь перед совестью великих?
— Тебе плохо, Гена? Что с тобой? Ты совсем белый!..
— Да, мне плохо! Мне… Мне мерзко! А вам? Читаете Достоевского? Не лучше ли отрепетировать жесты Пилата? Или вы уже знаете, как умывают руки?
Профессор откинул плед, поднялся.
— Ты пьян?! Бог мой, да ты не держишься на ногах! Я давно замечаю… Убирайся спать, пока не пришла мама, ее это убьет! Она достаточно хватила горя… Страшно вспомнить! Мы не хотели говорить, но теперь я чувствую, что обязан… Твой отец умер в подъезде этого дома, на ступенях, в одном белье, пропив все, что на нем было! А начинал так же. Точно так же! И если ты не возьмешь себя в руки, не запомнишь, что пить тебе нельзя совершенно — ни рюмки, я ни за что не поручусь!.. А твои слова… Ты слишком пьян, но все же… Пусть они останутся на твоей совести. Не думал, что услышу от тебя такое…
Геннадий стоял, широко расставив ноги, чтобы не упасть. Кабинет все еще ходил перед глазами.
— То есть… как это — на ступеньках? Отец — на ступеньках?
— Да, Гена. Он был алкоголиком.
— Вы… врете!
— Убирайся, Геннадий! Я не могу видеть тебя в таком скотском состоянии. Мне противно.
Геннадий с трудом добрался до дивана, упал ничком, протянув руку, чтобы зажечь свет, но никак не мог вспомнить, что для этого надо сделать. Проваливаясь в мягкий туман, подумал: не пьянчужка какой-нибудь, не забулдыга подзаборный, а больной алкоголизмом. Очень вежливо и корректно…
Утром он проснулся с головной болью — это еще не было привычным чувством; ему стало казаться, что вчера он, наверное; просто «перебрал», события сместились в своих масштабах… Так или иначе, надо взять себя в руки. И во всем разобраться. Что-то он еще не понял. Не может быть, ни в коем случае не может быть, чтобы его дом, его семья, его мир взяли бы вот так и развалились. Этого не может быть.
8
…Тот предновогодний вечер он провел с Тюльпаном и Сальери. Было весело. Сначала они очистили холодильник, поделив по-братски курицу и шпроты, потом Геннадий бренчал на рояле «Турецкий марш», кот страдал, дурно мяукал, потому что все его нутро разрывалось от музыки, а пес лежал на ковре и злорадно улыбался.
— Ты прав, друг Сальери, — сказал Геннадий. — Коты — пресквернейшие твари. Нет у них ничего святого. Только бы пожрать. А между тем через полчаса наступит новый год.
Первый раз он встречает Новый год в одиночестве. Отчим и мать уехали в гости. Час назад он расцеловался с Викентием Алексеевичем. Пожелали друг другу счастья. Оба старались не вспоминать недавнюю ссору. Геннадий понимал, что наговорил лишнего, профессор тоже чувствовал себя неважно. Уже на другой день за утренним чаем он старался быть приветливым.
Несколько дней Геннадия мучило воспоминание о чем-то гадком, постыдном, придавившем его в тот вечер, но вспомнить он не мог, пока Павел не предложил ему выпить пива. Он уже было поднес ко рту кружку и вдруг чуть не застонал от боли, внезапно увидев отца на ступеньках дома, пьяного, беспомощного…
Это было страшно. За себя он не боялся, просто не верил, что распущенность и безволие передаются по наследству, но ему было трудно, почти невозможно привыкнуть к тому, что Василий Степанович Русанов, молодой ученый, доктор наук, человек огромной культуры, как называл его Дмитрий Изотович, — этот его отец, теперь рисовался в памяти обрюзгшим, с мутными глазами.
Он твердо решил, что больше не выпьет даже глотка пива. Не потому что — а вдруг? Так надо было хотя бы перед памятью отца. И вообще — на кой это черт?
В двенадцать часов пробили куранты. Геннадий оделся и вышел на улицу. Повсюду смеялись, пели… На Чистых прудах — не протолкнуться. Ему насыпали за воротник снега, потом, когда он проходил мимо ледяной горки, сверху налетела рослая девица в пуховом платке, и они, обнявшись, скатились в канаву.
— Ну, баба-яга! — рассмеялся Геннадий. — Вам боксом бы заниматься в тяжелом весе, а не прохожих калечить. Не ушиблись?