Карфаген смеется
Шрифт:
Кажется, она заранее подготовила список вопросов.
— Немного. Она тоже пыталась меня предупредить.
Баронесса покровительственно вздохнула:
— О Симка… Ты еще совсем ребенок. Тебя ввели в заблуждение. Как ты мог позволить ей подобное?
— Она напомнила мне Эсме Лукьянову, девушку, на которой я должен был жениться.
Из расшитой бисером сумочки Леда достала надушенный носовой платок и приложила его уголок к глазам.
— Ты слишком романтичен, мой дорогой. Но посмотри, куда это тебя привело. Она попросила у тебя защиты. Наверное, это означало знакомство с влиятельными людьми?
— У нее ничего не было, понимаешь…
— Ничего! — Баронесса расхохоталась. — Она, вероятно, зарабатывает больше самого султана, продавая наши тайны своим хозяевам в Анкаре. Вот почему она попыталась меня обмануть, когда решила, что тебя заманили в ловушку и увезли навсегда. Она хотела добраться до графа Синюткина. Она, возможно, даже добилась успеха. Бедняга просто исчез.
— Так я и понял.
Упоминание о графе заставило меня внезапно развернуться, как будто он мог оказаться у меня за спиной. Но вместо Синюткина я заметил у бара щегольски одетого бимбаши Хакира, поглощенного беседой с французским офицером. Турок мельком взглянул на меня, а потом продолжил разговор. Я по–настоящему заволновался, поняв, что поймана не вся банда. Они знали, кто их разоблачил, и могли отомстить.
— Здесь я не чувствую себя в безопасности, — сказал я Леде. — Зайдем ненадолго ко мне. Мы сможем поговорить как следует — там меньше вероятности, что нас подслушают.
Она согласилась без всяких колебаний. Я оплатил счет, и мы медленно вышли, покинули душный ресторан и окунулись в относительно прохладный воздух Гранд рю. Мимо нас проехала процессия закрытых конных экипажей. Повозки заполонили улицу. С обеих сторон шагали турецкие солдаты в парадной форме. Этот таинственный караван скрылся у Галатской башни, и на улице снова появились обычные трамваи, телеги, легковые автомобили, как будто внезапно открылись невидимые ворота. Яркий свет газовых и электрических фонарей, завывания ужасной музыки, аляповатые вывески и постоянный скулеж нищих — все это внезапно пробудило во мне ностальгию. Я мог понять нежелание Эсме покидать этот город, в котором она выросла. Я был бы рад остаться здесь ради своей же пользы и чувствовал, что непременно вернусь, когда турки исчезнут и править будут греки или русские. Возрождение Православной церкви приведет сюда паломников со всех континентов. Но уменьшит ли новый порядок восточную притягательность Константинополя?
Когда мы с баронессой проходили мимо небольшого кладбища, поблизости от нас прозвучало несколько пистолетных выстрелов. Я услышал свистки полицейских. Это были вполне обычные звуки для ночной Перы, и никто из нас никогда не обращал на них особого внимания, но в тот раз я отреагировал куда более нервно, чем обычно. Я начал озираться по сторонам, изучая переулки, мимо которых мы проходили. Из одного выглянул мрачный майор Хакир. Турок выставил вперед револьвер. В другом месте я увидел выпрыгивающих из темноты башибузуков. Со всех сторон нас подстерегали опасности. Ночь была теплой и сырой, но на моей шее выступил холодный пот. Я несказанно обрадовался, когда мы добрались до квартиры. Здесь Леда буквально бросила меня на кушетку, не в силах справиться с наплывом внезапной жадной похоти:
— Я люблю тебя, — заявила она. — Я не могу видеть, как ты страдаешь, Симка.
Когда мы разделись, я решил, что это вполне разумная плата за двадцать четыре часа отсрочки. Я задумался: не сменит ли она пластинку, если я поступлю в соответствии с ее планами. От трудностей жизни в этом городе ее ум помутился. К счастью, я понял это прежде, чем предложил ей отправиться в путешествие вместе со мной и Эсме. Леда могла бы причинить гораздо больше вреда, если бы решила осудить меня на Западе, в другой стране. Я с меньшим восторгом, чем обычно, подчинялся ее желаниям, объясняя отсутствие интереса тем, что боялся Эсме и ее друзей–националистов. «Токатлиан», очевидно, стал рассадником революционеров, безжалостных авантюристов и отчаянных мужчин и женщин самых разных типов. Я не мог больше там оставаться. Я сказал, что перееду в эту квартиру. Потом я сообщу властям о наших подозрениях касательно Эсме.
— Но что если она догадается?
Я по–настоящему развлекался, позволяя баронессе обсуждать множество вариантов предательства моей любимой Эсме. Если бы я был циничен, то мог бы подумать, что все женщины — бессовестные предательницы. Очень многие из них рассуждали об этике и порядочности только для того, чтобы поддержать свой авторитет, когда им это требовалось, чтобы добиться власти или, как в данном случае, чтобы угрожать другим людям. В Константинополе все цеплялись за самую ничтожную власть и, как следствие, все продавались. Женщины, рабы, слуги — все плели заговоры и ссорились в тени султанского дворца. Уже за несколько лет до того Абдул–Хамид, последний истинный османский император, обладал неограниченной властью, и все же постоянно носил при себе пистолет. Если беспокоили его, злили или пугали, он зачастую просто стрелял. Миллионы душ находились в его полном распоряжении. Такая абсолютная тирания приводит к тому, что подданные жаждут власти над каким–нибудь слабым созданием, будь то животное или ребенок. И в результате Константинополь стал городом, в котором обитало великое множество собак. И чем меньше власти было у людей, тем больше псов они держали.
В ту ночь, возвращаясь к Эсме, я с трудом оправился от потрясения: на какое лицемерие способна женщина, одержимая ревнивым желанием удержать мужчину! И все–таки я немного восхищался баронессой, даже несмотря на то, что она производила забавное впечатление — как человек, хитрости и отговорки которого прозрачны и поэтому безопасны. Когда я пришел, застал Эсме в состоянии ступора. Повсюду была разбросана одежда, чемоданы остались несобранными. Эсме сидела посреди груды платьев, она казалась бледной и напуганной. Ее прекрасные волосы спутались, глаза покраснели.
— Я не знаю, что делать, — сказала она.
Ее потрясла перспектива отъезда. Я спокойно начал сворачивать плащи и платья и укладывать их в чемоданы. Эсме беспомощно наблюдала за мной, как будто я собирался ее бросить.
— Я не верю, что это разумно, — произнесла она.
Я объяснил, что баронесса намерена выставить ее шпионкой. Я посмеялся над этим.
— Мы уедем прежде, чем она успеет нам навредить.
Тут Эсме снова начала негромко всхлипывать. Я едва не разозлился по–настоящему. Она вела себя как капризный ребенок.
— Послезавтра, — обещал я, — ты станешь Эсме Корнелиус. Они будут искать румынскую девочку по фамилии Болеску. Даже твои родители не узнают, где тебя найти.
— Но им нужно знать! Мы должны послать им денег.
— Я уже все подготовил. Теперь они будут получать еще больше. — Я решил сказать и сделать все возможное, лишь бы успокоить ее.
— Я смогу их повидать, прежде чем мы уедем?
Я заколебался. Я не хотел рисковать и снова разлучаться с Эсме.
— Так и быть, мы навестим их завтра утром.
— Лучше я пойду одна.
— Это слишком опасно.
Кажется, она все поняла и несколько оживилась, даже помогла мне упаковать кое–какие вещи. За полночь мы были готовы бежать в любой момент. Мы проспали до восьми, а затем отправились на квартиру, которую снимали ее родители. Было светлое, хотя и туманное, утро. Константинополь излучал свое знаменитое сияние — чудесное, тусклое, пастельное. Улицы казались приятными в этом свете. Мы несли два чемодана с одеждой, от которой Эсме отказалась. Она хотела отдать вещи своей матери. Хотя я и боялся, что мы останемся без денег, прежде чем доберемся до Венеции, я согласился дать ее родителям еще пару соверенов. Дряхлая пара приняла нас с обычным равнодушием. Господин Болеску уже купил себе новый костюм, который быстро запачкал в какой–то местной сточной канаве. Мадам Болеску разделывала рыбу на столе. Эсме поцеловала мать.