Карфаген смеется
Шрифт:
Оставив прошлое позади, я почувствовал, что вступил в будущее. Я оказался среди этих древних холмов и виноградников и действительно готовился принять участие в величайшем приключении двадцатого века. Ведь эта цивилизация, в отличие от турецкой, не была упадочной. Она продолжала развиваться, она уверенно двигалась вперед, проявляя подобающее уважение к прошлому, но никогда не тоскуя о его возвращении. Я чувствовал огромный контраст между этим миром и рушащимися памятниками ислама, шумными, зловонными, убогими улицами Перы, жители которой отчаянно цеплялись за прогнившие обломки, уцелевшие после катастрофы, обломки, которые нельзя было очистить от грязи. А Италия возрождалась, как она возрождалась всегда! Она была новой, процветающей страной, и здесь с восторгом приветствовали наступление века машин! Возможно, такого не было больше нигде. Величайшим героем Италии стал ее прекраснейший символ: поэт–летчик д’Аннунцио [109] —
109
Габриеле д’Аннунцио (1863–1938) — итальянский писатель, поэт, драматург, политический деятель. Был сторонником Муссолини. Возглавил националистическую экспедицию, захватившую в 1919 г. хорватский портовый город Риеку. Итальянцы называют этот город Фиуме. Д’Аннунцио присвоил себе титул «команданте» и стал фактическим диктатором Республики Фиуме, где он внедрил многие элементы политического стиля фашистской Италии: массовые шествия в черных рубашках, воинственные песни, древнеримское приветствие поднятой рукой и эмоциональные диалоги толпы с вождем. В декабре 1920 г., в связи с решительным требованием Антанты, итальянское правительство вынудило д’Аннунцио и его отряд покинуть Риеку. Д’Аннунцио получил титул князя в 1924 г., в 1937 г. возглавил Королевскую академию наук.
Доктор Кастагальи много говорил о д’Аннунцио, которым восхищался, и ко мне возвращалось вдохновение, совершенно необходимое в тот момент.
— Он воплощает новое Возрождение. Он — человек науки и притом великий поэт, дворянин, который провидит будущее. Он — человек действия.
Наконец появился кто–то, с кем я мог себя отождествить. Я видел, что д’Аннунцио во многом похож на меня. Я хотел когда–нибудь встретиться с ним. Вместе мы могли бы сделать очень много. Как утверждал простой сельский врач, на Западе начинался Ренессанс, здесь занимался рассвет. Греция процветала. Франция восстанавливала силы. Англия утверждала власть закона. И Германия также должна была вскоре оправиться от печального поражения, положив конец болезни социализма, от которой в настоящее время страдало несчастное государство. Америка отдыхала, но я знал, что она тоже возродится. И появится великое братство христианских стран, объединенное общей целью: загнать насмерть большевистского волка и вышвырнуть исламского шакала в пустыню, из которой он явился. Выпив немного терпкого молодого вина, я поделился этими мечтами со своим итальянским другом. Он с энтузиазмом поддержал меня и заговорил о возобновлении дружеских связей между нашими странами (он считал меня англичанином). У доктора была своя мечта: в будущем весь мир разделят между собой две великие империи, Британская и Римская, им предстоит гармонично развиваться и дополнять друг друга — у каждой будут свои, особые свойства.
— Они станут воплощением идеала эпохи Возрождения, — сказал мне доктор. — Идеала гармонии и умеренности. Наука будет процветать во всех формах, но она останется гуманной, подчинится мудрости Церкви.
Как будто в подтверждение этих слов с неба послышался громкий гул. Солнце, огромное и красное, повисло за замком Отранто. На фоне светила возник силуэт биплана «SVA5». Аппарат поднял нос над зубчатыми стенами крепости и затем, лениво развернувшись и обогнув красные черепичные крыши старого города, направился вниз, к темно–зеленой линии, где начиналось море. Биплан как будто возвращался в волшебный мир, где обычные правила природы не действовали, он так же легко мчался по воде, как и по воздуху. А потом он исчез.
Мы с доктором рукоплескали аэроплану. Мы снова выпили за д’Аннунцио. Мы выпили за Отранто. Немного поспорив, мы встали и выпили за папу римского.
Позже мне пришло в голову, что самолет, вероятно, принадлежал таможенникам, которые следили за доставкой контрабанды. Я подумал, видели ли летчики пароход капитана Казакяна. Может, они искали контрабандистов или тайных иммигрантов. Нам следовало скорее отправляться в Рим. (Я вскоре узнал, как сильно нам повезло. Итальянские прибрежные патрули в последние месяцы были удвоены. Начался приток не имевших гражданства беженцев, спасавшихся из разоренных стран Восточной Европы и Малой Азии.)
Той ночью я сказал Эсме, что мы едем в Рим, в колыбель ее религии, в город, который был древнее Византии. Сытная еда и нежный уход помогли Эсме восстановить силы. Услышав новости, она едва не подпрыгнула от радости. Она начала извиняться за свое поведение. Я сказал, что все понимаю. Это по–настоящему ужасно — совершенно оторваться от корней, даже если эти корни скрыты в отравленной почве.
Вскоре мы сели на римский поезд. Немногочисленные друзья из Отранто проводили нас в дорогу. Поездка оказалась исключительно спокойной, хотя и скучноватой. Тем не менее мы снова вкусили роскошь настоящего путешествия первым классом. Наши места, да и вид поезда в целом, поразили Эсме. Она оживилась и снова стала собой, ее глаза сверкали так же ярко, как прежде, когда наш поезд прибыл на огромный центральный вокзал.
Было воскресенье, 4 июля 1920 года. Мы с Эсме наконец приехали в Рим, город пышных садов и древних камней, город автомобилей, где, казалось, каждый второй гражданин — священник или полицейский и где, следовательно, Церковь и государство были не далекими и пугающими, а наоборот — знакомыми, простыми и успокоительными учреждениями. Услужливый таксист порекомендовал нам отель «Амброзиана» на Виколо Деи Серпенти, 14. Мы сняли там номер. Теплый солнечный свет струился через французские двери, которые вели на наш маленький балкон. Эсме пританцовывала от удовольствия. Она быстро позабыла все былые страхи и хотела жить полной жизнью, она хотела пройтись по улицам, побывать в кафе и магазинах.
— Здесь должны быть цирки, — сказала она. — Я о них слышала. И кабаре. И конечно, кино!
Нам открылся дивный новый мир. От него исходил запах свободы, которого никогда не было в Галате. Эсме поражалась строгости и чистоте улиц, почти полному отсутствию собак и нищих. Она сказала, что почти так же представляла себе Небеса, когда была моложе. И она, конечно, считала Рим настоящим раем.
Я спросил, чего ей хочется прежде всего. Она прижалась ко мне, ее рука была в моей руке, ее глаза улыбались мне.
— О, кино! — сказала она. — Конечно, кино!
Перекусив в приятном маленьком кафе у дворца Барберини, мы отправились на поиски кинотеатра. Мы прямиком ринулись в первый же, какой смогли обнаружить. Там показывали «Gli ultimi giorni di Pompeii» [110] , и нас очаровала, почти поразила эпическая реальность фильма. Невозможно было отыскать лучшего места для просмотра этой картины. Эсме обнимала меня и прижимала к себе мою руку. Иногда, не в силах сдержать восторг, она целовала меня. Я не мог и вообразить ничего более прекрасного.
110
«Последние дни Помпеи» (1913) — итальянский черно–белый немой фильм, поставленный М. Казерини и Э. Родольфи по мотивам одноименного романа
Э. Дж. Бульвер–Литтона.
Мое возрождение наконец завершилось.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Вечный город обольстил нас обоих. Очарованные, мы бродили повсюду, взявшись за руки. Среди случайных скоплений трех тысячелетий, среди бесчисленных символов древнего величия, руин, церквей и современных памятников римские граждане вели обычную жизнь, напоминавшую мне об одесской юности. Римляне зажигали спички о колонны Калигулы и вешали белье на балконах, с которых Микеланджело или Рафаэль могли рассматривать купол Святого Петра. Автомобили, трамваи, автобусы и поезда гремели и носились вокруг Колизея и Большого цирка, и тяжесть былой славы никого не пугала. Местных жителей только развлекали чужестранные паломники, которые замирали у языческих и католических святынь. Рим двигался вперед, он стал по–настоящему современным городом.
В маленьких барах, танцевальных залах и кафешантанах вокруг виа Каталана мы вскоре отыскали подходящее общество. Здесь собирались богемные интеллектуалы, футуристы сталкивались с социалистами, пили за д’Аннунцио и проклинали премьер–министра Джолитти [111] . Строились планы создания новой империи, легионы которой будут перемещаться в поездах и танках, останавливаясь, чтобы строить фабрики, а не крепости. Стены из желтого песчаника и розового мрамора были покрыты самыми разными политическими плакатами, без разбора смешанными с рекламами спортивных автомобилей, воздушных гонок и кинофильмов. Все они представляли равный интерес для римлян.
111
Джованни Джолитти (1842–1928) — итальянский политический деятель, премьер–министр Итальянского королевства. Пытался сохранить нейтралитет Италии, поначалу поддерживал Муссолини, но в 1921 г. резко перешел в оппозицию.