Карфаген смеется
Шрифт:
— Мы уезжаем в отпуск, — сказала она по–турецки. — Я хотела оставить тебе эту одежду.
Женщина кивнула и вытерла рот рукавом. Внезапно она посмотрела на меня и усмехнулась. На меня это произвело отвратительное впечатление — каменное лицо оказалось невероятно подвижным. Оскалились клыки, желтые и черные, из горла вырвалось что–то похожее на птичий свист.
— Доброго пути, мсье, — сказала она.
Эсме хотела остаться. Она попыталась заговорить с отцом, но тот дремал в углу и не мог ее услышать. Она обняла мать. Мадам Болеску потрепала ее по спине, продолжая улыбаться мне:
— Она хорошая девочка.
— Она очень хорошая девочка. Она получит образование в Париже.
Гротескное существо сочло эту фразу еще более забавной. Очевидно, я казался ей большим шутником. Женщина по–французски посоветовала Эсме повеселиться. Жизнь коротка. Ее не следует тратить впустую. Мы кажемся очень милой парой. Она должна слушаться, потому что вряд ли найдет еще такого же доброго джентльмена, как мсье. Потом мадам Болеску что–то добавила по–турецки. Эсме кивнула и поклонилась, прикусила верхнюю губу и ненадолго оживилась. Вскоре приступ сентиментальности прошел, и она покорно вложила свою руку в мою, как будто мы собирались позировать для фотографии. Мы на некоторое время застыли в этой позе, а женщина, не переставая аккуратно потрошить рыбу, разглядывала нас. Солнечный свет пробивался в комнату, его лучи касались пыльных некрашеных полов и кровавого, зловонного стола. Рыбьи глаза сверкали, как алмазы.
На обратном пути мы остановились, чтобы купить Эсме фисташек и миндального печенья. Она вела себя так, будто я тащил ее в тюрьму. Продавец пожал плечами, притворяясь, что ищет сдачу, постучал по своему прилавку, подзывая мальчика, а я посмотрел на маленькую тенистую площадь, где бананы, как огромные грибы, росли вокруг позеленевшего медного фонтана. Там на деревянной скамье сидел смуглый турок. На нем были строгий европейский костюм и феска. Турок пристально посмотрел на меня. Я потянулся к бедру. В тот день я захватил с собой револьвер. Не следовало изображать идиота и бродить без оружия, учитывая, что друзья графа Синюткина были повсюду. Я ни разу в жизни ни в кого не стрелял и поэтому сомневался в том, что смог бы точно прицелиться. Я оставил продавцу сладостей несколько монет и поторопил Эсме. Она с тревогой обернулась ко мне, и я сказал, что за нами следят.
Когда мы вернулись в «Токатлиан», Эсме начала дрожать от страха. Она умоляла, чтобы мы поехали на поезде. Ей становилось дурно всякий раз, когда поднималась на паром. Неужели нет другого способа покинуть Константинополь?
— О да, — жестоко ответил я, — есть несколько других способов. Но чтобы ими воспользоваться, нужно умереть! Ты хочешь присоединиться к «невестам Босфора»?
Всего несколько дней назад англичане отправили водолазов на поиски потерпевшего крушение корабля. Те сообщили, что на дне огромное количество тел, все они замотаны в мешки и опутаны цепями. Тела в основном принадлежали девочкам, которые разонравились Абдул–Хамиду, и вряд ли в этом подводном лесу обратят внимание на еще несколько таких же тел.
Попросив меня не повышать голос, Эсме заявила, что я напугал ее еще больше. Я смягчился. Я усадил ее к себе на колени. Я рассказал ей о прошлом Италии, радостях Франции, монументальных достопримечательностях Великобритании.
— И все эти страны — христианские, — сказал я. — Все они католические. Тебя никогда больше не будут преследовать. Никто не сможет угрожать тебе, не сможет продать тебя в гарем или заставить работать на миссис Унал.
Эсме вытерла слезы и посмотрела на меня, удивленно вздохнув:
— Это вроде бы скучно.
— Ты плохая, плохая девочка! — Я поцеловал ее. — Мать сказала тебе правду. Ты вряд ли отыщешь кого–то добрее меня. Ты должна слушаться!
Казалось, это подействовало. Она развеселилась и начала собирать свою косметику, которой у нее скопилось великое множество, аккуратно укладывать разнообразные флакончики и баночки в плетеную корзину, которую я купил у Симсамяна на Гранд рю.
К вечеру мы уже окончательно собрались. Я помчался в «Византию», где встретил баронессу, сидевшую за стойкой администратора.
— Все устроено, — сказал я. — Сегодня вечером я встречаюсь с офицером из британской разведки.
Она пришла в восторг:
— Ты хочешь, чтобы я отправилась с тобой?
— Я должен пойти один.
— Когда я тебя увижу?
— У тебя в комнате, сегодня поздно вечером или завтра утром.
Когда я уходил, она меня поцеловала — взволнованная заговорщица, неопытная леди Макбет. Я едва сдержался.
Не зная, объявлен ли комендантский час, я заказал автомобиль сразу после наступления сумерек. Два нанятых мной албанца отнесли наши вещи к ожидавшему внизу «мерседесу», а Эсме, бледная и дрожащая, в совершенно неуместном коротком шелковом платье и отороченном мехом зимнем пальто, стояла, спрятав руки в горностаевую муфту. Вдобавок она надела одну из своих самых больших и самых безвкусных шляп. По крайней мере, с облегчением подумал я, она выглядит вдвое старше своих лет. Я нес свой чемодан с чертежами. В нем хранилось мое будущее и мое состояние. Автомобиль едва протиснулся в узкий мощеный переулок, и все же его почти тотчас же окружила толпа беспризорников. Некоторые из них явно были не местными, они свободно говорили по–русски. Я уже привык к этой новой породе светловолосых нищих. Как раз в тот момент, когда Эсме наклонила голову, чтобы сесть в автомобиль, я посмотрел на другую сторону переулка, решив, что к нам движется потенциальный убийца. Но оказалось, что это всего лишь маленькая турецкая девочка лет шести. Она только что облегчилась прямо у крыльца и теперь поправляла одежду. Она обернулась с радостной улыбкой, как будто услышала знакомый голос, потом увидела меня, и выражение ее лица изменилось. Девочка тихо заплакала.
Я сел в машину вслед за Эсме. Оставалось еще несколько часов до нашего отъезда в Венецию, но я думал, что следовало поторопиться. Шофер нажал на газ, и дети разбежались в разные стороны. Когда мы выехали на Гранд рю, я посмотрел назад. Нас не преследовали. Опустив занавески на стеклах автомобиля, я заметил, что Эсме, сидевшая рядом со мной на широком кожаном сиденье, начала дрожать. Я заволновался — неужели она в самом деле была больна? Похоже, у нее немного поднялась температура. Как только мы приедем в Венецию, подумал я, нужно будет показать Эсме хорошему доктору, даже если на это придется потратить последние деньги.
К тому моменту как мы достигли малого причала и заставили шофера остановиться как можно ближе к ограждению, моя девочка совсем побледнела. Я гладил ее по руке. Шофер по моей просьбе принес ей шербет из ближайшего кафе. За барьером до сих пор стояли таможенники, но они уже начинали собираться по домам. Они болтали, курили, обменивались шутками. Скучающие британские и французские военные полицейские блуждали тут и там, причина их присутствия оставалась тайной даже для них самих. Темная вода была покрыта нефтяной пленкой, отражавшей свет керосиновых ламп и вспышки газовых фонарей, из соседнего бара доносился глухой стук турецких барабанов. Появилось немало моряков, их заинтересовал наш лимузин. Я опустил занавески. Эсме по–прежнему дрожала рядом со мной, потягивая шербет и не отводя пустого взгляда от шеи сидевшего впереди безразличного шофера. Один из моряков небрежно потянул дверь на себя, но я придержал ее изнутри. Когда я выглянул наружу в следующий раз, корпуса нескольких больших судов загородили от меня значительную часть гавани. Нам с Эсме следовало пройти через большие железные ворота, чтобы добраться до причала. На посту стоял один охранник, итальянец, и капитан Казакян попросил его не слишком внимательно изучать наши бумаги.
Через некоторое время я увидел вспышки карманного фонарика в нескольких ярдах от причала. Охранник–итальянец прислонил свою винтовку к воротному столбу и повернул ключ в замке. Еще через несколько минут на другом конце улицы появился большой гужевой шарабан. Он, подобно катафалку, проехал по мощеному тротуару и остановился прямо у ворот. Прибыли другие пассажиры Казакяна. Он устраивал ночные рейсы в Венецию якобы для того, чтобы справиться с конкуренцией со стороны больших кораблей. Нам следовало выходить из автомобиля. Я приказал водителю ждать на месте, пока не заберут на борт наш багаж, потом перешел через дорогу. Эсме цеплялась за мою руку. Она едва не упала в обморок, когда итальянец притворялся, что осматривает наши документы и печати. Наконец он позволил нам пройти. Когда он обратился к Эсме по–английски, она ничего не поняла и в панике уставилась на охранника. Я потащил ее к причалу. К тому времени у меня по–настоящему скрутило живот. Я никогда прежде не испытывал подобного страха. Я все еще ожидал, что в любой момент из темноты может появиться легковой автомобиль и в нас начнут стрелять. Такие убийства в Константинополе в то время были совершенно обычным делом. Аль Капоне не придумал ничего нового. Лишь когда мы присоединились к группе пассажиров, направлявшихся к кораблю, я немного расслабился. Двигатели медленно работали, корабль приблизился к причалу. Спустили трап. Судно Казакяна оказалось колесным пароходом девятнадцатого века, на верхней палубе которого под дырявым тентом стояли деревянные скамьи. На нижней палубе обнаружилось несколько более–менее пристойных спальных мест. Пароход мог делать не больше трех–четырех узлов и вряд ли предназначался для морского плавания. Но на самом деле корабль был гораздо лучше, чем казалось на первый взгляд. Это, по крайней мере, я узнал еще во время работы на нем. Капитана Казакяна нигде не было видно. Как только мы заняли места на верхней палубе, я отправился его разыскивать. Сидя у рулевой стойки на мостике, он ел колбасу и пил вино. Капитан подмигнул мне, когда я передал ему сотню соверенов, и почти расчувствовался, осмотрев монеты. Он зевнул и посмотрел на небо.