Карфаген смеется
Шрифт:
— Тогда вы должны непременно отправиться со мной в Париж. Я постараюсь по дороге поэксплуатировать ваши мозги!
Я согласился. Прекрасная возможность — это решало сразу несколько проблем и означало, что мы, вероятно, испытаем гораздо меньше затруднений на границе. Я обнаружил человека, привыкшего жить своим умом, ему приходилось бывать в том же положении, в которое могли попасть и мы. Не ожидая прямого ответа, я спросил Сантуччи, чем именно он занимается, заметив, что он, похоже, добился немалых успехов.
— Я покупаю и продаю. Я путешествую. Я приезжаю в нужное место в нужное время. Вот как сейчас! Я дешево покупаю овец в Тоскане и дорого продаю их на Сицилии, где на свою прибыль покупаю вино и продаю его за огромные деньги в Берлине. Но все это на бумаге, синьор Корнелиус. Я едва ли хоть раз сам видел свои товары. — Он продемонстрировал мне идеально чистые руки. — Никакой грязи и спекуляций, а? Ни единой мозоли. Я предприниматель. Во время войны я узнал секрет: как стать хорошим генералом. Никогда не знакомься с солдатами. Следи за происходящим издалека и воспринимай все абстрактно. Сам я был водителем. Я управлял грузовиками и бронемобилями. Конечно, представлялись возможности для торговых сделок. После войны я просто продолжал водить машину. Где бы я ни останавливался — что–то покупал и продавал. Сейчас у меня нет серьезных денег, но есть хорошие костюмы, замечательный автомобиль и много девочек. Я не респектабелен, но меня уважают. И еще лучше: я необходим. У меня есть квартира в Милане, в которой я почти никогда не бываю. В результате мне даже не нужно платить арендную плату за постоянный офис. Вот мой офис! — И он указал на свою «лянчу».
Капот был горячим, свежие краски сверкали под тонким слоем пыли.
Лаура сказала, слегка поджав губы, как будто улыбаясь:
— Он вам говорит, что он — бандит. На Искии он, вероятно, продал мать и отца.
— Что можно в наши дни получить за старика и старуху? Они вышли из моды. Я обычный бандит, если вам так нравится. Но я уникальный художник. Поручись за меня, Фиорелло!
Лаура энергично кивнула:
— Ты, несомненно, уникален, мой дорогой.
Фиорелло настаивал, что его кузен был самым лучшим художником из тех, которые появились после войны:
— Искусство — это действие. Действие — это искусство. Логика проста.
— И как всякая простая логика — это смехотворно. — Теперь Лаура рассмеялась по–настоящему.
— Как жаль, что я не могу поехать с вами в Париж. — Фиорелло с отвращением осмотрелся по сторонам. — Рим как черствый пирог. Укусишь его — и сломаешь зубы. Слишком мало событий. Его нужно сделать посвежее. С помощью динамита. Во всем виновато правительство.
— Правительство, — Сантуччи подмигнул, заметив случайного прохожего, — делает все возможное.
— Слишком много терпимости! Нам нужно кровопролитие на улицах! — Фиорелло оседлал любимого конька. Он говорил быстро и очень громко. — Где же казаки? Сеньор Корнелиус сражался в России. Он наполовину русский. Или наполовину еврей? Он наполовину кто–то. Он знает, какие замечательные развлечения обеспечивает истинная тирания. Где наши собственные тираны, где та страна, которая некогда поставляла миру прекраснейших деспотов? Неужели они слишком робки и не могут выйти из укрытия? Я поеду с вами в Париж и отыщу настоящего Наполеона. Nicht wahr? [125]
125
Верно? (нем.)
— Тогда будь готов к следующей среде. В среду я уезжаю. — Сантуччи бросил на стол несколько банкнот. Он сказал, что заберет нас прямо из отеля. Мы поедем через Милан и Швейцарию. Бывали мы в Альпах? Это чудесный опыт. — Пирог, может, и черствый. Но глазурь великолепна. — Погода была идеальной для автомобильного путешествия.
Я уже предвкушал путешествие, особенно вместе с Сантуччи. Я всегда любил большие дорогие автомобили; садишься в такой — и забываешь обо всех заботах. Немногие проблемы, которые у меня еще были, останутся позади, едва «лянча» отправится в путь. Даже если бы я с самого начала не собирался ехать в Париж, то, вероятно, все равно принял бы предложение, хотя бы для того, чтобы прокатиться в таком автомобиле. Эсме также волновалась, хотя уже привыкла к Риму, кошкам и кафе.
— Париж будет так же хорош? — спросила она.
Я обещал ей, что будет даже лучше. Фиорелло склонился над нами, смеясь от удовольствия:
— Ах, мои дорогие. Сегодня вечером у нас праздник — я поведу всех в кофейню «Греко» на виа Кондотти. Вам нужно найти новых друзей. В «Греко» все одновременно и иностранцы, и художники, так что вы будете как дома. Потом мы пойдем в кино. Вы слышали о Фэрбенксе? Изумительный комик. А Чаплин? А «Фантомас»? И все они вместе сегодня вечером! А завтра мы возьмем автомобиль или лошадь с повозкой и проведем день в Тиволи. Я хочу удостовериться, что вы повидаете все, — тогда вы захотите вернуться к нам как можно скорее!
— Но ты же поедешь с нами, Фиорелло, — сказала Эсме.
Он обнажил желтые зубы в усмешке:
— Моя дорогая малышка! Моя кузина меня знает. Я не могу жить без римского воздуха. Мы с ней одного поля ягоды. Мы симбионты. За пределами Тиволи я начинаю растворяться. Если бы я отправился в Милан — просто исчез бы, сгинул, обратился в ничто. Но вы поедете в Париж за меня. Я буду думать о том, как вы там живете. И вы мне напишете, так что я смогу насладиться вашими впечатлениями.
Он был странным маленьким созданием. Я почти поверил в то, что он сказал правду.
Тем вечером в кинотеатре в перерыве между фильмами я встал, чтобы сходить в туалет. Возвращаясь в полумраке на свое место, я разглядел знакомую приземистую фигуру в передней части secondi posti [126] . Я был убежден, что это Бродманн. Я провел остаток сеанса, озираясь на него и ожидая, что он повернется, и я смогу разглядеть лицо. Я испугался. Затем мне показалось, что я видел бимбаши Хакира и Ермилова. Я точно знал, что Ермилов мертв. Я чувствовал боль от ударов нагайки. Меня преследовали мстительные евреи. Карфаген плел заговоры против меня. Я обрадовался, когда все мы встали и вышли в теплую и светлую римскую ночь. Скоро мы уже поглощали огромные тарелки феттучине и оладий в «Пастарелларо» на виа Сан–Кризогоно, неподалеку от площади Санта–Мария.
126
Букв, «вторые места» (ит.), дальняя часть зрительного зала.
Полагаю, мы так и не протрезвели до конца нашего пребывания в Риме. В последнюю ночь перед отъездом Фиорелло обнял меня. Он был по–настоящему опечален:
— Ты должен вернуться к нам в следующем году, Макс. Ты нужен Италии. Ты нужен мне и Лауре. В Риме ты точно найдешь все, что тебе нужно. Поверь мне. Возвращайся к нам!
— Как только уладятся мои дела в Англии, — пообещал я.
Мы расстались со слезами на глазах, оба немного пошатывались.
Наутро Эсме встала раньше меня. Я то зевал, то стонал. Она раздвинула занавески, склонилась над перилами небольшого балкона из кованого железа и помахала рукой: