Карфаген смеется
Шрифт:
В Париже, а не в Риме можно найти совершенное воплощение идеального католицизма. Всем известно, как небрежно итальянцы относятся к своей истории. Когда–то они правили миром и теперь знают, что смогли бы вернуть себе власть, если б они того пожелали, но она вызывает у них скуку. Даже Муссолини, едва получив бразды правления, сразу выпустил их из рук. Его смерть была трагедией. Он просто хлопнул дверью. Он мог бы окончить жизнь в тишине и покое, управляя магазином рядом с моим, возможно, маленьким рестораном или химчисткой. Но Рим — жестокая мать. Пытаясь продать свою благосклонность, она поднимается на разбитый постамент, задирает юбки и криками подзывает клиентов, как будто торгуя горячими каштанами или мороженым. Ей недостает терпения и разума, скромности и благородства. Ей следовало бы оставить это занятие и вспомнить о былых счастливых временах. Рим всегда считался скорее языческим, чем католическим. Религия здесь ничего не стоит без энергии и страсти. Французские священники прославились своим интеллектом, хитрыми манипуляциями, расчетливостью и жестокостью. Их совершенное воплощение — кардинал Ришелье, который опередил Ленина, фанатик, готовый уничтожить любого, кто самой своей индивидуальностью угрожает абстрактной идее государства, его подлинной религии — лично ему. Истинный католик по определению жаждет власти: все законы, на которые опирается католическая церковь, свидетельствуют об этом. Требование непрерывного размножения приводит к двум результатам: порабощение жен и увеличение числа детей, которыми можно управлять. Как эффектно французы подчинили религию своим потребностям! Эта религия ничего не требует от верующих, за исключением одного — соблюдать внешнюю обрядность. Есть определенная цена, которую приходится
Как холодно и высокомерно Ришелье уничтожил гугенотов! Вероятно, его лицо оставалось бесстрастным. Кардинал понимал их точку зрения. Но испанская инквизиция устроила свою бойню с подлинным энтузиазмом, с ненавистью и жестокостью, удовлетворяя стремление к ритуальным убийствам, услаждая слух своего темного Бога криками миллионов замученных душ, радуя его зловонием горящей плоти. Ибо имя этого бога — Молох. Вот кто скрывается под маской испанского Иеговы. Здесь укрылся Карфаген и все сыны Шема, отпрыски Вавилона, Ассирии, Ханаана, Арамеи, Аравии, Эфиопии и Израиля. Боги в обличье быков до сих пор бродят по улицам Барселоны.
Ножи французов — иглы, которые могут высосать из человека жизнь, проникая под кожу дюйм за дюймом. Французы изображали дружелюбие.
Они провозглашали тосты за свой город. Я на некоторое время стал знаменитостью. Но парижане только притворяются, что понимают смысл прогресса, для них все это — игрушки. Чтобы их впечатлить, нужно что–то яркое, шумное, красочное. Вкусы Парижа — вкусы шлюхи. Сантос–Дюмон [128] стал местным идолом, потому что его воздушные шары и дирижабли были безвкусны и роскошны, а его попытки взлететь казались такими эффектными. О нем столько говорили — ведь его аппараты были изготовлены из чудесных разноцветных шелков! Почти то же можно сказать обо всех тамошних летчиках. Они прекрасно выглядели в хорошо скроенных мундирах, но сделать могли немного, как парадные кавалеристы девятнадцатого века. Как всегда, их интересовала внешность, а не подлинная наука. Чтобы им понравиться, мне пришлось стать кем–то вроде Барнума [129] , одного из их любимых американцев. Меня очень быстро оценили на Левом берегу. Я познакомился со всеми художниками и интеллектуалами, достойными такого звания. За мной ухаживали и мужчины, и женщины. Я курил опиум в модных публичных домах и нюхал кокс в лесбийских притонах. Все меня обожали. Я был их, мсье П, их «professeur russe» [130] , их «petit colonel» [131] . Мы с Эсме были как Бензель и Гретель, блуждающие по Версальскому дворцу. Мы испытали настоящее потрясение. Друзья Сантуччи, ссыльные анархисты по фамилии Перонини (они оба красили волосы в рыжий цвет и всегда носили смокинг), ввели нас в общество преступников и радикалов. Я пожал руку самому Ламонту. Я сидел за одним столом с Антуанеттой Ферро и Вандой Сильвано [132] в «Лаперуссе» [133] . Великий астроном Лаланд регулярно обедал с нами в кафе «Ройал», и там я встретил его кузена Аполлинера [134] , только что вернувшегося домой после четырехлетней службы в Иностранном легионе. Но хотя все они клялись в вечной дружбе и восхищались моим творческим гением, никто не мог нам помочь добраться до Англии.
128
Альберто Сантос–Дюмон (1873–1932) — французский воздухоплаватель, авиатор. Построил первый практически пригодный дирижабль.
129
Финеас Тейлор Барнум (1810–1891) — известнейший американский шоумен, цирковой антрепренер.
130
Русским профессором (фр.).
131
Маленьким полковником (фр.).
132
Антуанетт. Ферро, Ванда Сшъвано — французские актрисы.
133
Ресторан «Лаперуз», основанный поваром Людовика XV еще в 1766 г., располагается в историческом центре Парижа. Из его окон открывается вид на Сену и остров Сите.
134
Жозеф Жером Лефрансуа де Лаланд (1732–1807) — французский астроном. Гийом Аполлинер (1880–1918) — французский поэт, один из наиболее влиятельных деятелей европейского авангарда. Конечно, Пьят никак не мог встречаться ни с тем, ни с другим, но связь между астрономом и поэтом обнаружить несложно: в текстах Аполиннера имя Лаланда упоминается неоднократно.
Через две недели мой оптимизм угас. Британское посольство отказалось предоставлять мне какую–либо информацию, организации русских эмигрантов ничего не могли пообещать и не располагали никакими новостями о Коле. Париж наводнили русские, многие из которых предъявляли верительные грамоты куда внушительнее моих, и власти были сыты нами по горло. Эсме, надо сказать, начала во мне сомневаться, особенно когда нам пришлось выехать из гостиницы и занять две ничтожных комнаты на улочке, которая ничем не отличалась от темных подворотен Монпарнаса. На рю де ла Юшетт располагалось множество захудалых баров и так называемых дансингов, здесь находились дешевые рыбные и мясные лавки и лотки с заплесневелыми фруктами и овощами. Шлюхи наводняли это местечко. В переулке появлялись почти все клошары Левого берега. По крайней мере одно из зданий было абсолютно заброшенным, там обитали кошмарные бродяги и нищие. Наши комнаты располагались по соседству, на верхнем этаже полуразрушенного дома, и они были немногим лучше того нищенского убежища, из которого я спас Эсме в Галате. Я понимал, что она об этом думала. Единственное преимущество нашего обиталища состояло в том, что в комнаты не проникал уличный шум. Поначалу Эсме старалась как могла — подметала полы и убирала мусор, но ее быстро охватила апатия. Она очень хотела проводить как можно больше времени на улицах, в веселой компании наших новых друзей, завсегдатаев кафе Монпарнаса и Монмартра, которые, по крайней мере, всегда щедро угощали нас вином. Думаю, они хотели нам добра — те люди, которые клялись, что смогут раздобыть для Эсме нужные документы. Они сделали фотографии, изучили мои русские бумаги. Они утверждали, что дружат и с высшими, и с низшими — и с мошенником с Сен–Жермен, и с секретарем английского посла. Но ни от кого из них не было толку. Я не хотел зависеть от них, но не мог отыскать в Париже работу по технической части, как в Киеве или Пере. Французская армия обеспечила страну многими тысячами кое–как обученных механиков, и большинство из них осталось без работы. Я мог надеяться только на то, что отыщу покровителя для одного из своих проектов. Я знал, что изобретение может подействовать на легкомысленных парижан, если покажется им сенсационным, и заявил, что намерен построить большой авиалайнер, способный с максимальной скоростью доставить в Америку сто пассажиров.
Эсме просила меня соблюдать осторожность:
— У тебя же нет чертежей такого корабля, Максим! Мы не должны привлекать внимание полиции.
Я успокаивал ее. Я громко смеялся:
— Что может сделать полиция? Доказать, что
Я начал рассказывать о своем изобретении в кафе. Я говорил о неизбежном успехе предприятия, о том, какие огромные состояния можно на нем заработать.
— В самом деле, к этому нужно относиться как к солидному коммерческому проекту, — утверждал я.
Американские туристы практически оккупировали Монмартр и Елисейские Поля. Чем чаще они будут приезжать и чем в большем количестве, тем лучше для всех, говорил я. Туризм к тому времени стал одним из главных источников дохода для всех крупных городов.
Сдав в ломбард шубу, я оплатил новые визитные карточки, рекламирующие «Франко–американскую аэронавигационную компанию». Карточки я старался раздавать при всякой удобной возможности. Слухи обо мне медленно распространялись по Парижу. Многие говорили, что им уже известно о профессоре Пятницком, русском эксперте по самолетостроению, гениальном юноше, который создал в Киеве фиолетовый луч и в одиночку остановил красную конницу. Один журналист, приятель Лаланда, взял у меня интервью для своей газеты, через некоторое время появилась большая статья. Там многое было преувеличено, но в мою пользу. Меня называли донкихотствующим казаком, человеком науки и человеком действия, авантюристом, подобным Мюнхгаузену. У меня до сих пор хранится вырезка — «Ревью Куку» [135] от 15 сентября 1920 года. И это не единственное свидетельство общественного признания. Меня прославляло множество газет.
135
Сведений о такой газете обнаружить не удалось.
Больше всего я страшился не того, что не смогу выжить, а того, что Эсме заскучает и разочаруется. Я так и не смог, к сожалению, сдержать свои чудесные обещания. Наши развлечения зависели от щедрости других. Еще в Риме она полюбила кино, а чтобы заплатить за билет на новый фильм Пикфорд или Сеннета [136] , денег хватало не всегда. Мои дела шли хуже, а я, как ни парадоксально, все толстел благодаря бесплатным обедам, которые обеспечивали мои богемные друзья. Но что еще хуже, Эсме стыдилась своей одежды. Даже парижских художников отличал определенный стиль, и их женщины выглядели изящными независимо от того, насколько эксцентричными оставались их платья. Эсме, как ни старалась, не могла подражать им. Я уверял, что мне она кажется восхитительной и привлекательной, но женщины в подобных делах никогда не верят своим возлюбленным.
136
Мэри Пикфорд (1892–1979) — знаменитая актриса, легенда немого кино. Мак Сеннет (1880–1960) — американский кинорежиссер, продюсер, создатель жанра эксцентрической комедии.
Тем временем я продолжал расспрашивать о Коле, и мне стало ясно: в Париже полно людей, которые просто не могут признать, что они чего–то не знают. Очень многие притворялись, будто слышали о нем. Несколько русских эмигрантов утверждали, что встречали его на улочках по соседству или ужинали с ним пару дней назад, но почти все они оказались жуликами, которых интересовали только мои деньги. Возможно, из–за того, что наши русские дворяне в своих манерах и языке всегда ориентировались на Францию, в Париже собралось почти столько же эмигрантов, сколько в Константинополе. Русские рестораны вошли в моду. Русские художники устраивали выставки своих аляповатых картин. Русские танцоры шокировали весь мир причудливой хореографией, костюмами и отвратительной музыкой. Те самые элементы декаданса, которыми сопровождался триумф Ленина, теперь, как опасные споры, распространились во Франции. В результате парижане стали нас опасаться — и кто мог их в этом обвинить? Я с самого начала ошибся, открыв свою национальность. Я добился бы большего, если бы утверждал, что я еврей или египтянин! Иногда меня осаждали «синие чулки», которые бесконечно повторяли, как они сочувствуют стране, попавшей в ужасно тяжелое положение, а иногда ко мне и моим товарищам относились как к артистам какого–то гигантского цирка, приехавшим в город просто для того, чтобы развлечь скучающих обывателей.
Париж цеплялся за все модное. Совсем недавно я услышал, что последнее повальное увлечение — американские комиксы. Министр культуры присудил премию иллюстратору «Маленькой сиротки Энни» [137] , а муниципальные власти Парижа переименовали авеню Рузвельта [138] . Теперь она называется бульваром Бэтмена. И куда же подевались претензии современных французов на культурное превосходство? Они подражают худшей американской и английской поп–музыке, худшей дешевой литературе, худшим фильмам. Они, по–видимому, отождествляют этот хлам с той жизненной энергией, которую они утратили более полувека назад. Я надеялся, что де Голль сплотит свою страну (хотя он показался мне напыщенным тупицей, когда мы повстречались в 1943 году). Его правление отмечено только студенческими беспорядками и распространением порнографии. Он не смог подчинить Алжир и не смог поставить на место свою блудливую столицу. (Более зловещие слухи о его происхождении и истинных привязанностях я отвергаю из–за отсутствия доказательств. Очень важно, однако, что он не сумел совладать с мусульманами за границей и не возражал против появления арабов и турок в собственной столице. Я разумный человек и не желаю верить в теорию заговора, получившую в наши дни такое распространение у западных красных. Дело в том, что подлинный заговор готовился в течение многих столетий, и в результате христианский мир изменился настолько сильно, что его стало трудно узнать!)
137
«Маленькая сиротка Энни» — американский комикс, созданный Гарольдом Грэем. На его основе был создан знаменитый мюзикл, а также снят художественный фильм, удостоенный премии «Оскар» в 1983 г.
138
Авеню Рузвельта получила это название в 1945 г. и сохранила его до сих пор.
Наши дела шли все хуже и хуже. Эсме плакала при виде серых простыней и грязных окон. Она говорила, что нам не следовало уезжать из Рима. Итальянцы, конечно, были щедрее французов. Из России приходили ужасные новости. Верные присяге армии постоянно отступали и почти не получали помощи от союзников, теперь занятых турецкими делами. Я расспрашивал людей, приезжавших с юга России, о своей матери и друзьях, но ответов не получал. Бедолаги все еще не могли прийти в себя, все еще находились во власти кошмара. Казалось, тормошить их настолько же опасно, как пытаться разбудить сомнамбулу. Выходило много русских газет всех политических мастей, от яростно–монархических до крайне нигилистических, в них сообщались не факты, а мнения. В русских издательствах и русских информационных центрах, как и в отдельных кафе, которыми управляли русские, в основном все ограничивались сплетнями и нелепыми фантазиями. Эти эмигранты, подобно их берлинским коллегам, были удачливыми беженцами. В других местах сотни тысяч людей попадали в гражданские концентрационные лагеря, умирали от болезней или от отчаяния. И даже среди этих несчастных беженцев встречались сторонники Ленина и Троцкого. Ужасные последствия социализма стали всем очевидны, и все–таки французские социалисты готовили подобную судьбу своей собственной стране! Возможно, сопротивление оказалось бы гораздо мощнее, если бы наши газеты не печатали правдивые рассказы о злодеяниях настолько отвратительных, что обычные парижане не могли поверить прочитанному и отвергали подлинные истории, считая их лживой пропагандой. Я настаивал, что в газетах пишут правду, — я видел такие вещи собственными глазами. Я пострадал от рук красных добровольцев, и только бегство спасло мою жизнь. Но я вскоре понял, что лучше ничего не говорить. В те дни непрерывного, лихорадочного послевоенного веселья люди могли возненавидеть тех, кто говорил о смерти и ужасе или даже о чем–то менее значительном. Вот что им было нужно: новейший американский джаз, модные танцы, эксцентричные наряды. О героях войны уже забыли. Их место заняли потные негры, игравшие на банджо. И когда цена этих новых ощущений оказалась слишком высокой, они потребовали денег у разоренной Германии! (Разумеется, немцы устали. от таких требований. Они снова заняли город, после чего парижане просто пожали плечами, вдвое подняли цену на выпивку для немецких солдат и стали танцевать дальше.)