Карл, герцог
Шрифт:
Карл развернул коня поперек улицы и посмотрел на своих людей. Они, разумеется, всё слышали. То есть ближайшие слышали, а остальные уже получили льежские новости через вторые-третьи-четвертые руки. На лицах, перепетый на разные лады, читался вопрос: «Что же теперь будет? А, герцог?»
Карл, едва заметно улыбаясь, снял с пальца крупный перстень с тремя бриллиантами. Демонстративно, чтобы все видели.
– Монсеньоры, – сказал герцог, – здесь, в Перонне, случилось досадное происшествие. Только что, – Карл улыбнулся шире, – у меня похитили шкатулку с драгоценностями, в том числе и великолепный перстень «Три брата», который был люб и дорог всей Бургундии. Я тяжело переживаю потерю милых сердцу фетишей. Подписать сегодня мирный договор не получится – от расстройства я не в силах шевельнуть рукой. Повелеваю удвоить городскую стражу, с особым же тщанием стеречь короля. Может статься, что злоумышленники, не удовольствовавшись кражей этого перстня, – для самых тупых Карл вознес «Трех братьев» над головой, – пожелают покуситься на имущество и, упаси Боже, жизнь короля Франции. Поэтому рота конных арбалетчиков должна немедленно оцепить дом сборщика налогов, мы же возвращаемся в замок.
Свита, наконец-то в полном размере оценив герцоговы ум и коварство, взорвалась ликованием. Людовика на гигу!
– Имею также письмо от сира де Эмбекур, – ввернул гонец ни к селу, ни к городу.
Ладно уж, прочтем и твоё письмо.
17
Мон-жу-а. Мон-жу-шестая пуговица не поддавалась увещеваниям нетерпеливых пальцев слишком долго, увы, слишком долго, Тристан, спи-усни, о, усни, мой печальный Тристан, и вместе с треском, вместе с остатками нити была с наслаждением отторгнута – … – а! Ах, Тристан!
Герцог стремительно развернулся на каблуке, на одном каблуке, как заправский Тристан, и швырнул снятое в угол. Вот так. Так-то. Да.
Не сняв сапоги, в постель не ложись. С дамой ли, без дамы – в постель в сапогах не ложись.
Спальня невелика и в восемь шагов он вновь пересек её и вновь балетно развернулся. Так фуэтируют, когда танцуют, заводные танцовщицы в мавританских шкатулках. И его личная, уведенная из бани танцовщица в шкатулке слоновой кости, делает это так же. Интересно, как её зовут? Всякую женщину как-нибудь зовут, даже если она не живая.
«Динь-делень», – пропел герцог безымянной танцовщицей из мавританской шкатулки.
Динь-делень, динь-динан, весь в шелках на семьсот золотых золотых, мы павлин, мы роскошны, мы ходим.
Завязки на манжетах туги и завтра же, завтра, подлежат упразднению, немедленно, сейчас, завтра. Никаких но! Вы понимаете, монсеньор, о чём мы с вами говорим. Впрочем, с рубахой можно повременить. Повременим. Некто близок, некто войдет и не откажет в любезности помочь с завязками.
Мы присели на край кровати, утомлены. Наверное, это Филипп, де Коммин. Наш новый аппаратчик, скорый да ранний политиканчик. Пора бы уже приехать. Гонец, конечно, быстроног, но ведь и Коммин наверняка меняет лошадей как перчатки.
Это что же получается, а? Не перепроверь д’Эмбекур тайно счета Коммина, не попади его разоблачительное письмо вместе с этим расторопным бретонцем сюда в Перрон, опередив самого расторопного Коммина, так вышло бы, что пятьсот экю безнаказанно пошли этому сопливому назначенцу на бархат и золоченую сбрую? Молодец, конечно, что уломал англичан на двести, но они ведь и послужили так себе. Вот, имеем: Льеж, мятеж и скрежет зубов.
Если войдет не Коммин, а Жануарий – ему будет полезно послужить господину простым слугой, если дама – с ней в постель не ложись, позабыв сапоги. Но вот если Филипп – …мы ещё не знаем, что с ним сделать. В наши времена наблюдается повсеместный упадок нравов и оттого едва ли будет излишеством отеческое назидание юноше в годах Тимея. Минуя мозоли, сапог сошел. Нога вздохнула прелостью. Дверь за спиной бесшумно растворилась.
18
Мой герцог сидит на кровати спиной к двери, не видит, кто вошел, хотя слышит, что кто-то вошел, догадывается по движению воздуха – наверное, сквозит, хотя я лично этого не чувствую, а он чувствует – он почти раздет и его волосы уже расчесаны ко сну.
– Доброй ночи, сир. Я некстати?
Он оборачивается – его любезная спина тужится, словно бы в тщании вспомнить мое лицо, в то время как всё мое, мое мыслительное напряжение всё ещё рвется сосредоточиться на плацу меж его лопаток, складки на его рубахе повторяют его же межбровье, когда он недоволен или чем-то увлечен, но сейчас он недоволен, он недоволен мной.
– А, Филипп, мой юный изменщик!
И теперь он ко мне вполоборота, в глазах – резкая, кофеиновая внимательность, а лучше бы сразу выгнал, сказал, что хочет спать, а до завтра я бы всё продумал, на случай если ему стало что-то известно, например, от пронырливого д’Эмбекура, я бы что-нибудь изобрел, в то время как сейчас он умением, напором возьмет врасплох, потому что уже меня подозревает. Я был уверен: он уже спит, и я ничего не придумал, надеясь ещё поразмыслить ночью, а он неожиданно обернулся и, обращаясь всецело винтообразной складкой, выкрученной простыней, взял меня в плен, взял меня в плен на пороге.
– Блестяще, юноша, – совсем без выражения произнес герцог Карл в ответ на мой отчет, такой:
– В Льеже всё улажено. Деньги в количестве семисот экю истрачены на жалованье отменному гарнизону в сто сорок английских лучников и тридцать кулевринщиков, всецело послушных воле архиепископа.
Согласно кивая, дескать да-да, всё так, герцог поднял с полу сапог, но, как и многие его как бы «запасные» действия, это было оставлено мною без внимания. Я был слишком занят своей партитурой.
– Поэтому у нас есть все основания надеяться, что…
– Подите-ка сюда, мой милый, – прервал меня мой герцог, не вставая с кровати.
С дамой ли не с дамой в сапогах не ложись (кажется, афоризм старого герцога Филиппа), что это он ещё придумал, мой не старый, молодой герцог, но подойти след… неужели, неужели это правда, а не просто из желтого запаса мировой истории, когда говорили, что мы, в смысле он, не без странностей в общен… я оторопел и застыл, часто мигая.
– Извольте повиноваться, – повторил мой герцог и его глаза стали большими и совершенно черными. – Так сколько и-мен-но экю получили отменные английские лучники под патронажем архиепископа Льежского?
– Двести экю, всего двести! – неожиданно для самого себя взвыл я, взвыл в отчаянии и сразу во всём признался. Сапог, который держал за безвольное складчатое горло герцог, сразу же опустился на мою грешную голову. – Экю-у! Мамочки, Боже и Матерь Божья, благословенно чрево твоё! Прошу! Нижайше прошу и умоляю, не погубите!
«За дело!» – приговаривал мой герцог и с замаху, с замаху, вот так, словно молоток, опускал сапог с дебелой подошвой на мою голову. Губы герцога плаксиво вывернуты красным бархатом наружу, будто бьют его, а не он. Я же, Коммин, презренный похититель многих экю, существо в берете, теперь уже без берета, берет уже на полу, напротив – собран, скомкан, сосредоточен, молю о пощаде своего жестокого герцога, ползаю на брюхе, плачу, трепещу и мне, как назло, совсем не стыдно. Странности в общении, да, они есть, они есть, хотя теперь понятно, что не совсем, не наподобие тех, когда все мы – эллины.