Карл, герцог
Шрифт:
– И ладно бы взял! Возьмите, мне не жаль! – пылал мой герцог, я, конечно, обидел его.
Три удара господину Филиппу де Коммину!
– И ладно бы попросил – я бы дал сам! Но ведь это дурно, это подло: не ставить меня в известность и таскать как крот! Только подумайте – на первом же поручении провороваться!
Четыре удара господину Филиппу де Коммину!
Опочивальня отзывается гневу моего герцога и моему бесстыдному раскаянию гулкими огрызками слов, ударам вторит с замечательной нерасторопностью «пах-пах-пах», ахающее под потолком далекой канонадой,
– Сы-ми-лос-ти-вы-тесь! – взываю я, Филипп Битый, Филипп Сапогоглавый.
– Будешь воровать – повешу!
Но здесь рука моего герцога утомилась продолжительным наставлением, здесь прелесть наша, мавританская танцовщица с оборванной пуговицей, яркая птица Шароле из сераля, отпрянула прочь, окинула меня скучным взглядом, то есть значит мой герцог уже не сердится?
Сердится, поэтому можешь идти. Я поцеловал ему руку, я очень просил простите, искренне, я был готов ну буквально на всё, хоть бы и стать агнцом на его лебединой вые, хоть бы и чернобурой лисой… но он непреклонно повторил ещё раз спокойной ночи, и я, причитая, удалился, а он, это последнее, что я видел, сидел на своей постели и стягивал второй сапог.
19
«Итак, я сплю, – хохотнул Карл, переодеваясь. – Я сплю, это Коммин скажет каждому. Сперва я его отделал, а потом завалился спать.»
Дверей в его спальне было две. Через одну вошел и вышел Коммин, другая – наглухо запертая вроде бы сто лет назад – открывалась в заброшенный оружейный зал, который Карл сегодня днем тщательно обследовал. Карл глянул в зеркало. Он увидел уёбка в надвинутой на самые брови шляпе и замотанного по самые глаза в матово-серый шарф. Герцог спит, а безымянный убийца открывает дверь в оружейный зал и выходит на тропу войны.
20
Карл всегда считал себя человеком чести и, в сущности, таковым являлся. С чужими женами он спал не по расчету, без приговора головы не рубил, одолженные деньги возвращал Тудандалю в срок и никому ещё не всадил нож в спину – ни собственноручно, ни при посредстве наемных убийц. После коротких дебатов с самим собой, занявших у герцога шесть ничего не значащих минут послеобеденного отдыха, он принял два решения: короля надо убить; не потому, что это выгодно (это не выгодно), и не потому даже, что Людовик его личный враг Номер Один, а потому, что убил ведь змея Георгий Победоносец.
Это было первое решение, а второе получалось из первого автоматически: о смерти Людовика следует позаботиться лично. Позаботиться так, чтобы об этом никто никогда не узнал. Наемники здесь совершенно не годятся, ибо хорош Георгий, покуривающий в сторонке, пока свора гибких молодчиков в черных масках шпыняет змея отравленными стилетами. Не говоря уже о том, что принять смерть из рук проходимцев было бы для короля Франции и мученичеством, и бесчестием. Ни первое, ни второе Карла не устраивало.
Поэтому вот что: переодеться садовником, взять с собой два кинжала, лампу и веревку, тайком ото всех покинуть замок, пройти подземным ходом, проникнуть в спальню Людовика, по возможности тихо задушить короля подушкой, при необходимости – веревкой, при крайней необходимости – заколоть; украсть у короля что-нибудь ценное для виду; затем вернуться в замок, лечь спать, поутру сокрушаться злодеяниями неустановленных личностей, потом поймать кого-нибудь для отвода глаз, повесить…
Карла вздрогнул всем телом – сенсорная молния, ураган липкого и мокрого ударил в лицо. Откуда? Карл отступил на шаг назад.
Перед ним уходил в расцвеченную неоново-зелеными угольками тьму потайной лаз. Здесь было неимоверное изобилие светляков. Тысячи факельщиков-в-себе света давали ровно столько, чтобы означить своё существование – и не более. К постороннему присутствию Карл уже успел привыкнуть, к его бессмысленности – тоже. В конце концов, у герцога был масляный фонарь, а ровным счетом ничего опасного или жуткого в потайном ходу не было. Разве только под ногами похлюпывала в меру вонючая водица.
И вот вдруг – это ощущение, словно лицо вмиг вспотело дерьмом без цвета и запаха. Разве так бывает?
21
В Перонне было место с названием «Тухлая Коптильня». Когда-то это действительно была коптильня, где делали якобы самую нежную ветчину в округе. С определенного момента, однако, на кафтане местного Срединного Мира отлетела надцатая застежка и ветчина стала гнить в одночасье. Что ни делал хозяин коптильни – порол подмастерьев, менял рецепты, переключался со свинины на дичину, а с дичины на рыбу – ничего не помогало, продукты то обугливались, то гнили и неизменно смердели.
Он разорился и вскоре повесился. Его семья бежала прочь из проклятого места. По совету одного доброго священника коптильню сожгли. Желающих расчистить пепелище и занять пустующее местечко не сыскалось. Так неподалеку от дома сборщика налогов образовался заросший бурьяном пустырь, где по-прежнему возвышались полторы добротных стены и шесть столбов, некогда подпиравших крышу. Вот эти-то руины отец мэтра Ганевье и избрал в качестве наилучшего выхода из подземного лаза.
Лаз начинался в заваленном обгоревшими балками и пеплом подвале «Тухлой Коптильни», оканчивался за старым камином в доме Ганевье и имел для Карла такую историю.
Когда проворовавшийся сборщик налогов увидел у себя под окнами вояк из городской стражи, он сразу же понял, что уличен, что тюрьма неизбежна и вознамерился бежать. Он и правда исчез из-под самого носа обескураженных стражей, но перед городскими воротами был опознан самим герцогом Карлом, который как раз въезжал в город (месяц назад, чтобы собрать вокруг Перонна все боеспособные части для решающего сражения с Людовиком). Герцог посмотрел сквозь беглеца и рассеянно заметил: «У Вас ужасный вид, мэтр Ганевье. Чем Вы так напуганы?»