Карл Маркс. Любовь и Капитал. Биография личной жизни
Шрифт:
Был конец морозного января, и Женни заложила шаль, чтобы получить несколько пенсов и купить еды {33}. «К счастью, — размышляет Маркс, — события во внешнем мире приносят некоторое утешение. С другой стороны, в личном плане я веду, мне кажется, самую трудную жизнь, какую только можно представить. Не бери в голову!» Потом, словно дополняя, он пишет: «Что может быть глупее для человека широких взглядов, чем женитьба? Это обстоятельство повергает его в пучину мелких тягот личной и домашней жизни» {34}.
Живя на Дин-стрит, дети были еще слишком малы, чтобы понять, насколько они бедны, но теперь, в Графтон-Террас, они были уже достаточно взрослыми, чтобы понимать разницу между жизнью их семьи — и жизнью среднего класса. Соседи и сверстники Маркса — аккуратные, тихие, предсказуемые и законопослушные, в меру процветающие мелкие бизнесмены, посещающие англиканскую церковь. И рядом с ними — вечно растрепанный атеист, иммигрант, ученый, не способный свести концы с концами. Соседи не могли не видеть кредиторов, выстроившихся в очередь на крыльце дома Маркса, и, разумеется, слышали ропот лавочников о том, что Маркс не платит по счетам.
Женнихен особенно остро переживала их положение, о чем ясно говорит следующий эпизод. Когда ей исполнилось 13, она стала расти так быстро, что Женни и Ленхен не успевали перешивать ее платья {35}. Неравенство между ней и ее одноклассниками было невозможно скрыть — и девочка очень стыдилась этого. Однако она никогда не проявляла гнева — напротив, глубоко переживала, что является обузой для семьи, и без того едва сводящей концы с концами. В рабочих семьях девушки ее возраста уже работали {36}. Родители и слышать об этом не хотели, и Женнихен добровольно взяла на себя обязанности по дому. Впрочем, не все ее усилия приводили к хорошему результату, хозяйкой она была не очень хорошей. Одежда, которую она шила для Тусси, была слишком кричащей (один наряд был сшит из красной и серебряной ткани), а за столом она, по словам своей матери, была довольно неуклюжа. Женни писала: «Когда наступает ее очередь накрывать стол к чаю, все чашки подвергаются величайшей опасности; впрочем, это всегда окупается отличным чаем, несмотря на все опасения за педантично расставленный фарфор, она не может удержаться от добавления в заварку пары лишних ложек» {37}.
В то время как Лаура была розовощекой блондинкой, изящной и музыкальной, настоящей девицей Викторианской эпохи, Женнихен была смуглой, физически крепкой и очень умной {38}. На свой 13-й день рождения она получила от Лауры в подарок дневник, однако вместо того, чтобы заполнить его девичьими наблюдениями и описаниями своих грез, она использовала его, чтобы написать эссе по греческой истории {39}.
Женни надеялась, что, несмотря на их бедность и политику, ей удастся превратить своих дочерей в настоящих «приличных девушек» среднего класса, если не буржуа; она была полна решимости воспитывать их так, чтобы впоследствии найти каждой мужа (немца или англичанина); ей хотелось, чтобы они занимались своими семьями и не думали о финансовых и политических проблемах. Она признавалась подруге, что иногда ей хочется побольше «любить себя» и с отвращением отвернуться от политики (что невозможно для нее и для Карла, ибо для него «это, к сожалению, вопрос жизни и смерти»). Чего бы это ни стоило, она не хотела, чтобы революция вмешалась в жизни ее дочерей {40}. Однако жизнь ее дочерей, как и большинства девушек в середине XIX века, зависела от успехов их отца. К несчастью же для дочерей Маркса, их отец постоянно терпел поражения.
Весной 1858 года Лассаль нашел издателя для книги Маркса {41}.Франц Густав Дюнкер из Берлина (чья жена была одной из любовниц Лассаля {42}) согласился с требованиями Маркса и хотел получить первую часть книги в конце мая. Маркс еще раз напомнил о гонораре, но на самом деле был так заинтересован в Дюнкере, что готов был написать первую часть без оплаты {43}, но Дюнкер предложил ему больше, чем обычно получал за такую работу берлинский профессор. Издатель предлагал печатать новые части книги раз в несколько месяцев и сказал, что готов взять на себя обязательство по изданию серии экономических работ доктора Карла Маркса {44}.
Наконец-то книга, существовавшая лишь в голове Маркса, могла стать реальностью. Однако с того момента, как контракт был подписан, разум и тело Маркса взбунтовались: проблемы с печенью усилились до такой степени, что он был «не способен ни думать, ни читать, ни писать — даже статьи для «Трибьюн». Он говорил Энгельсу: «Мои недомогания приведут к катастрофическим последствиям, так как я не могу начать работать над книгой для Дюнкера, пока мне не станет лучше и мои пальцы не начнут меня слушаться» {45}.
В конце концов Маркс послал своему другу в Манчестер план первой части, но Энгельс счел его «очень, очень абстрактным». Он извинялся, что не в состоянии понять написанное, говорил, что работа на фабрике притупила работу его мозга {46}. Однако Маркс был настолько раним, что критика Энгельса выбила его из колеи, он даже не смог написать ответное письмо. Эта задача легла на плечи Женни.
«Всю последнюю неделю Карл был настолько плох, что совершенно не мог писать. Он надеялся, что ты поймешь по невнятному стилю его предыдущего письма — его печень и желудок опять взбунтовались… Ухудшение его состояния в первую очередь нужно отнести к отсутствию нормального отдыха и нервному возбуждению, которое теперь, после залючения контракта с издателем, только усилилось и усиливается с каждым днем по мере того, как он понимает, что не в состоянии завершить работу» {47}.
Женни и Энгельс знали, что любой контракт — это пытка для Маркса. За 15 предыдущих лет, начиная с приезда в Париж, Маркс ни разу не уложился в срок, каким бы щадящим он ни был, либо просто разрывал контракт (единственным исключением был «Манифест Коммунистической партии»). Проблема была не в безволии, а в излишне пытливом уме. Маркс просто не мог отложить исследования и начать писать. Он был в восторге от всего неизвестного и чувствовал, что не может излагать свою теорию на бумаге, пока не поймет всех сторон его постоянно меняющейся, злободневной темы.
Разумеется, это было невозможно; лабиринты знания были бесконечны и постоянно менялись, и хотя он был готов блуждать по ним вечно, до конца дней своих, контракт требовал, чтобы он остановился. Именно здесь и начиналась пытка, постепенно переходившая из его сознания на его тело. Маркс понимал необходимость срочной работы, говоря Вейдемейеру: «Я должен провести мой предмет через огонь и воду и не позволять буржуазному обществу превращать меня в машину для зарабатывания денег» {48}.
На самом деле риск этого был минимален; Марксу просто нужно было найти виноватого. 29 апреля, через 27 дней после того, как он послал план первой части Энгельсу, Маркс снова писал ему: «Мое долгое молчание можно объяснить одним словом: неспособность писать. Это было тогда (это в некоторой степени сохранилось и сейчас) — не только в литературном, но и в физическом смысле слова. Несколько обязательных статей для «Трибьюн» я продиктовал своей жене, но даже и для этого потребовались нешуточные усилия и применение сильных стимуляторов. Никогда прежде у меня не было таких сильных приступов боли, и я некоторое время боялся, что это склероз печени». Он сказал, что доктор рекомендовал прекратить работать, отправиться путешествовать и вообще «побольше шляться» {49}.
Энгельс велел Марксу немедленно приехать в Манчестер. Маркс должен купить билет первого класса, Энгельс его оплатит, а Женни пошлет денег, чтобы покрыть все расходы, связанные с отсутствием Маркса {50}. На следующий день Маркс написал, что приедет через пять дней, простодушно добавив: «Со вчерашнего дня я чувствую себя намного лучше» {51}.
Женни тоже, казалось, испытывала облегчение от вмешательства Энгельса. Семья не уставала удивляться переменам, произошедшим в Марксе после этого вмешательства. На самом деле им не стоило этого делать: Энгельс предложил Марксу форменное бегство от самого себя и всех обязанностей — от долгов, от срока сдачи книги. Он соблазнял его хорошей едой, хорошим вином и хорошими сигарами в надежде, что усиленная релаксация возродит его уставший гений. Энгельс писал Женни, что вытащил Маркса на двухчасовую прогулку верхом — и что Мавр теперь «с большим энтузиазмом относится к этому занятию» {52}.