Карл Великий
Шрифт:
Хватившись Химильтруды, Карл должен был узнать о скорбной новости – за десять дней до его прибытия в Ахен бывшая королева скончалась от внезапной и сильной боли в груди. В саду за домом, в котором три с половиною года тому назад он так счастлив был с Химильтрудой, Карл нашел ее могилу, свежую, усыпанную багряными и желтыми осенними листьями. Растерянный, он стоял над этим последним пристанищем той, которую любил всю свою жизнь. Теперь только он понимал, что никого не любил так, как Химильтруду, и никого уже не полюбит. Еще он понимал, что, оказывается, жизнь его перешагнула через ступень, за которой начинается старость. Хотя ему было еще только пятьдесят лет и чувствовал он себя молодым и крепким здоровяком, но ведь бывает так, что уже в середине лета коснется ноздрей особенный прохладный запах грядущей осени, и ты понимаешь – осень уже началась, хотя лето в разгаре. Она зачалась в летней утробе, чтобы родиться в конце сентября, веселого месяца витуманота.
Следствие по делу о заговоре Пипина-горбуна было поручено молодому, смекалистому графу Рориго. Он начал с допросов тех троих заговорщиков, схваченных вместе с Пипином перед вступлением Карла в Ахен. Самого же Пипина допрашивал лично Карл. Одним из первых его вопросов было:
– Кто вручил тебе острие зуба Ифы?
– Мне привезла его в подарок королева Фастрада, когда приезжала в прошлом году в Ахен, – чистосердечно признался Пипин.
Он вообще не старался что-либо утаить, выдал имена всех заговорщиков и добавил, что сам никогда бы не удумал заварить такую кашу. Король повез сына в Регенсбург, чтобы свести его с глазу на глаз с Фастрадой. Королева стойко выдержала это свидание, полностью отрицала, что именно она подарила Пипину кусок бивня, и уверяла всех, будто Пипин невменяем. Горбун и впрямь производил впечатление нездоровое, говорил путано, сбивчиво, часто принимался плакать и просить прощения.
– Скажи, Пипин, ведь ты же не точно помнишь, я или кто другой подарил тебе кусок зуба Ифы? – вперив свой взор в пристыженные очи горбуна, вопрошала королева.
– Не точно… – хныкал Пипин. – Хотя, ваше величество, мне сдается, это были именно вы.
– Но я не могла этого сделать, – выкручивалась с невозмутимым видом Фастрада, – Я уехала в Ахен в начале июля прошлого года.
– В начале брахманота, – поправил королеву король.
– Да, простите, в начале брахманота. А пропажа бивня обнаружилась когда? Перед самым походом на аваров. То есть в середине брахманота. Припомни хорошенько, Пипин, помнишь, как, уже когда я была в Ахене, туда же приехал из Регенсбурга граф Аркамгольд. Может быть, это он привез тебе острие зуба?
– Может быть… – неуверенно мычал в ответ Пипин.
Поскольку граф Аркамгольд находился в бегах и подозревался в причастности к заговору, все стали склоняться к тому, что скорее всего именно он привез Пипину кусок бивня. Тень подозрения по отношению к Фастраде все же легла на душу Карла, но он решил покамест довериться пытливости молодого графа Рориго и дождаться, когда он завершит свое расследование всех обстоятельств заговора. А пока в Регенсбурге собрался сейм, на котором все последние события были обсуждены со всех точек зрения и состоялся суд над схваченными заговорщиками. Всех их, включая Пипина, сейм признал виновными и приговорил к смерти. Всех их, начиная с Пипина, Карл тотчас помиловал и отправил в заточение в глухую горную Прюмскую обитель неподалеку от Трира.
Хотя наступивший первый год шестьдесят четвертого века и не был високосным, новости отовсюду продолжали поступать дурные. В Италии, Бургундии, Септимании и Провансе разразился страшный голод. Пипин и Людовик возвратились из Беневента, заключив там довольно сомнительный мир. Пространство, охваченное саксонским мятежом, продолжало расти, а Карл не осмеливался идти в Саксонию из-за неурядиц внутри своего государства, вызванных в том числе и заговором Пипина, – в стране воцарилось подозрение, ибо доселе никто и помыслить не дерзал нарушить авторитет Карла, а теперь стали подумывать – а не ослаб ли государь, не выдохлось ли его былое могущество? В соловьином мае-виннеманоте пришло известие о том, что сарацины опустошили Септиманию, перебив гарнизоны ряда городов. А Карл все сидел в Регенсбурге, ставшем городом его несчастий, и не решался предпринять что-либо, дабы вырваться из полосы неудач. Зуб Ифы был старательно склеен, но склеенный он не представлялся ему таким могущественным. Только живой элефант способен был заменить его. Да вот где он?
– Как ты думаешь, Алкуин, – спрашивал Карл у своего друга, вновь приехавшего из Тура в Регенсбург, чтобы встретить вместе с королем Пасху, – мой элефант, он все еще в Багдаде?
– Думаю, в Багдаде, – отвечал Алкуин Альбинус.
– А мне кажется, он теперь где-то еще дальше, – тяжко вздыхал король.
– Нет, не дальше, – утешал его турский аббат, – Но и не ближе. В Багдаде.
Поскольку Рориго не добился особенных успехов в следствии по делу о заговоре Пипина, Карл уговорил Алкуина взять это дело на себя. Все-таки, сколь ни пронырлив Рориго, он слишком молод, слишком много думает об очаровательных взорах милашек. Всю масленицу не вылезал из Регенсбурга, и теперь вот, на Пасху, снова заявился сюда без особых результатов. И на Хруотруду засматривается. А она, кажется, на него.
Старшая дочь Карла, неудачно в свое время сосватанная, так до сих пор и не вышла замуж, хотя ей уже исполнилось девятнадцать и ее можно было считать перестарком. Красавица Хруотруда прославилась при дворе своего отца бесчисленным множеством ухажеров и едва ли не меньшим числом тех, в кого она сама влюблялась. О ней ходили сплетни, будто она могла за одну ночь побывать в постели у трех любовников, и, кажется, слухи эти не были беспочвенны. Лицом похожая на отца, пылкостью своей она пошла в покойницу мать, и, глядя на дочь с того света, Хильдегарда могла увидеть изображение собственной юности.
Увлечение Хруотруды графом Рориго было особенным, любовь их протекала бурно, шумно, сопровождалась громкими сценами, во время которых влюбленные выясняли между собой отношения, и потасовками, в которых Рориго выяснял отношения с другими любовниками принцессы, нередко проливая кровь – их и свою. Как никого другого Хруотруде нравилось мучить беднягу, то очаровывая его, то отстраняя от себя, то даря надежду, то отнимая ее. Он, естественно, мечтал о браке с ней, но Карлу сей брак был не нужен, а Хруотруда только обещала когда-нибудь согласиться на постоянные предложения Рориго. Ей нравились тайные свидания с ним, нравилось быть его любовницей. Женой – нет. Осенью того года король со всей своей свитой поплыл на кораблях опробовать только что вырытый канал, соединяющий Альтмюль, приток Данубия, с Резатом, притоком Майна. Плавание имело не просто увеселительное, а государственное значение. Карл давно мечтал о том, чтобы с востока на запад его владений можно было отправиться по воде и, не слезая с корабля, добраться из Регенсбурга до Колонии Агриппины. Для этого было найдено место, где Резат, впадающий в Майн, который в свою очередь впадает в Рейн, протекал на расстоянии двух тысяч шагов от Альтмюля, впадающего в Данубий.
От Регенсбурга до вырытого канала и дальше по каналу до Резата корабли шли на бурлачной тяге, против течения, дальше отпускались на вольный ход по течению. Путешествие получилось упоительное, да вот только ссора между Хруотрудой и Рориго омрачила восторг этих осенних дней. Надо же было такому случиться, что именно когда плыли по каналу, Хруотруда увлеклась другим молоденьким графом, Мегинфридом, и решила навсегда порвать отношения с Рориго. В кулачном поединке с соперником Рориго был побит и, полностью униженный, решил броситься с корабля в воды канала, предварительно напялив на себя зачем-то кольчугу. Очутившись в воде, он стал тонуть, его вытащили на берег без чувств, а когда он пришел в себя, то произнес с горечью:
– Пусть иссохнут струи этого канала за то, что они не дали мне смерти!
Узнав об этом, Карл окончательно осерчал на Рориго, отнял у него графское достоинство и отправил несчастного в Септиманию воевать против сарацин. Так закончилась эта бурная любовь принцессы Хруотруды и графа Рориго; однако проклятие, сорвавшееся с уст отвергнутого любовника, по-своему исполнилось. Не успели речные путешественники добраться до Вюрцбурга, как начались затяжные дожди, они размыли побережье канала, и канал превратился в настоящее болото, хотя и не иссох, как того желал ему Рориго.